МИР ТЕСЕН

Лодж Дэвид

— Да нет, наверное, плохая видимость. Посреди аэродрома собрался туман. А вы, наверное, с Юга?

— Туман? — тревожно спрашивает сосед, вглядываясь в иллюминатор. Глаза его скрыты за дымчатыми очками без оправы.

В эту минуту все четыре двигателя самолета начинают по очереди чихать, вызывая в памяти кадры старых кинофильмов, а лопасти пропеллеров — кругами разрезать сырой утренний воздух. Самолет выруливает на взлетную полосу и едет, подпрыгивая на трещинах в бетоне и ничуть не прибавляя скорости. Моррису мало что видно, так как панораму закрывает крыло самолета. Сосед в затемненных очках сидит, зажмурившись и вцепившись что есть сил в подлокотники

кресла. Моррису никогда еще не приходилось видеть более испуганного человека. Самолет разворачивается и продолжает ползти по взлетной полосе.

— Мы уже в воздухе? — через несколько минут спрашивает сосед, не открывая глаз.

— Нет, по-моему, штурман заблудился в тумане, — отвечает Моррис.

Сосед торопливо расстегивает ремень безопасности и бормочет:

— Я хочу выйти из этого идиотского самолета. Я выхожу, остановите самолет! — кричит он в сторону кабины пилота.

К нему по проходу спешит стюардесса:

— Это невозможно, сэр, пожалуйста, займите кресло и пристегните ремень!

Сосед сопротивляется, но снова садится в кресло.

— У меня транзитный билет на любое направление, — говорит он Моррису, — и я решил лететь из Лондона до Стратфорда самолетом. Теперь ни за что в жизни.

В этот момент на связь с пассажирами выходит капитан и объясняет: он рулил взад-вперед по взлетной полосе, чтобы пропеллерами разогнать туман.

— Не может быть, — говорит Моррис.

Однако эти маневры оказались не напрасными. Диспетчер дает добро на взлет. Самолет замирает на конце взлетной полосы, рев двигателей переходит в истошный вой, корпус самолета начинает трястись и стучать. Сосед Морриса тоже начинает стучать зубами, причем непонятно, причиной тому вибрация или страх. Самолет устремляется вперед, набирает скорость и на удивление быстро взмывает в воздух. Вскоре он пробивает пелену облаков, и яркий солнечный свет заливает салон. Светочувствительные очки соседа превращаются в два глухих черных диска, так что не разобрать, покинул ли его страх. Моррис подумывает, не завести ли с ним разговор, но шум двигателей настолько оглушителен, что он отказывается от этой затеи; к тому же в черных очках есть что-то жутковатое и не располагающее к завязыванию дружеских отношений. Вместо этого Моррис вынимает газету и прислушивается к ласкающему ухо звяканью кофейных чашек на тележке стюардессы.

Откинувшись в кресле с дымящейся чашкой кофе в руке и нежась в лучах заглядывающего в иллюминатор солнца, Моррис Цапп читает в газете «Тайме» о столкновении полиции и противников «Национального Фронта» в западном Лондоне, о землетрясении в Югославии, о военных действиях в Ливане, о политических убийствах в Турции, об очередях за мясом в Польше, о начиненных взрывчаткой машинах в Белфасте и о прочих трагедиях, бедствиях и актах насилия в самых разных точках земного шара. Но здесь, высоко в небе, над облаками, — если не тихо, то, по крайней мере, спокойно. Самолет летит не столь плавно и быстро, как реактивный лайнер, зато сидя в кресле можно вытянуть ноги, а кофе горяч и хорош на вкус. И, судя по газете, на земле есть места и похуже.

— Черт побери, — бурчит Рональд Фробишер, наклонившись над ковриком у двери, где лежит утренняя почта. — Опять письмо от этого япошки.

В Гринвиче — и по Гринвичу, ведь отсюда ведет отсчет мировое время, — половина девятого утра. Голубая аэрограмма, которую вертит сейчас в руках Рональд Фробишер, — конечно, не та самая, которую только что печатал Акира Саказаки, но та, что он отправил неделю назад. Та самая лежит сейчас в

гру­зовом отсеке реактивного лайнера, который, взяв курс на Лон­дон, пересекает Персидский залив, а еще одна кувыркается по закоулкам устройства автоматизированной обработки почты центрального токийского почтамта и несется по конвейерной ленте, сворачивая влево и вправо, ныряя и выныривая, словно байдарка по речным порогам.

—Четвертая или пятая за этот месяц,—недовольно ворчит Рональд Фробишер, возвращаясь к завтраку.

—Что?—спрашивает его жена Ирма, не отрываясь от «Гардиан».

—Письмо от того типа, что переводит на японский «Мало постарались». Я уже ответил вопросов на двести.

—Не понимаю, почему ты не пошлешь его к черту?—гово­рит Ирма.

—Если честно—потому, что нахожу в этом интерес,—объ­ясняет Рональд Фробишер, садясь за стол и вскрывая ножом аэрограмму.

—И предлог, чтобы отложить свою работу, насколько я мо­гу понять. Не забудь, что сценарий для «Гранады» ^[35] должен быть готов к следующей пятнице,—проговорила Ирма, не от­рывая глаз от женской странички «Гардиан». Разговоры с му­жем достаточно предсказуемы, и можно вести их, одновремен­но читая газету. И даже подливать себе чай, что она и делает. —Нет, это в самом деле замечательно. Послушай: «Страни­ца 86, седьмая строка сверху. „Какую девку трахнул я вчера в кустах!—сказал Инек". Значит ли это, что он случайно причи­нил боль молодой особе?»

35

Канал английского телевидения.

Ирма усмехается, но не над вопросом Акиры Саказаки, а над чем-то на женской страничке «Гардиан».

—-Конечно, этого малого можно понять,— говорит Ро­нальд.— Вполне естественное заблуждение. С какой стати «трахать» означает «заниматься сексом»?

—Не знаю,— отвечает Ирма, переворачивая страницу.-— Ты писатель, ты и объясни.

—«Страница 93, вторая строка снизу. „Я от нее тащился,— сказал Инек" Значит ли это, что он не спеша ушел из дома мо­лодой особы?» Мне даже жаль этого япошку. В Англии он ни­когда не бывал, откуда ему все это знать.

—Не понимаю, а он-то что так беспокоится? И почему японцам интересно читать о том, как кто-то кого-то трахает на улице захолустного английского городишки?

—Потому что я отношусь к крупным писателям англий­ской литературы послевоенного периода, вот почему. А ты ни­когда не могла в это поверить, да? Не могла допустить, что ме­ня всерьез можно называтьлитератором.Ты думаешь, что я просто литературный поденщик, который клепает сценарии для телевидения.

Ирма, привыкшая к маленьким капризам мужа, невозму­тимо продолжает читать. Рональд Фробишер сердито вгры­зается в намазанный джемом тост и открывает следующее письмо.

—Послушай-ка,—говорит он жене,—что мне пишут: «Ува­жаемый господин Фробишер! В сентябре этого года мы прово­дим в Гейдельберге конференцию, посвященную проблемам восприятия художественного текста, и нам чрезвычайно хоте­лось бы увидеть среди ее участников такого выдающегося со­временного писателя, каковым являетесь Вы...» Ты видишь? Кстати, это, наверное, будет довольно интересно. И я никогда не был в Гейдельберге. Пишет какой-то фриц по фамилии фон Турпиц.

—А не много ли ты ездишь по конференциям?

—Но это все полезный опыт! Если хочешь, поедем вместе.

—Нет уж, спасибо. Большая радость таскаться по музеям и церквам, пока ты чешешь языком с местными подхалимами. А почему все твои нынешние поклонники живут за границей? Наверное, им невдомек, что сердитых молодых людей уже нет?

—Сердитые молодые люди здесь совершенно ни при чем! — сердито говорит Рональд Фробишер и открывает новый конверт.—Хочешь пойти на церемонию вручения лите­ратурных премий в Королевской академии? В этом году ее про­водят на пароходе. Кстати, я там должен что-то вручать.