Мир тесен
Шрифт:
Мы уселись. На соседней койке тихо постанывал раненый, мальчик с виду.
— …Теперь-то ничего, — говорил Ушкало с заметным трудом, словно туго натянутая на кости кожа мешала движениям губ. — Ничего теперь. Как с Ханко пришли, меня опять скрутило. Такая штука получилась — абсцесс. Еле откачали. Теперь-то ничего, скоро выпишусь. А вы как? В СНиСах, я слышал?
Т. Т. рассказал про нас, про Сашку Игнатьева, который на Ораниенбаумском пятачке, в Мартышкине, наблюдает с вышки за германом в Петергофе. Про зимнее наступление говорил Т. Т., сняв шапку и поглаживая себя по круглой голове. Хорошо говорил, толково. Я заметил, что те двое, шашисты, прислушиваются к его словам. Из-за двери, из коридора доносилось радио — сдержанный, глубокий баритон пел: «Утро туманное, утро седое, нивы печальные, снегом покрытые…»
— А я знал, что ты достигнешь, — сказал Ушкало.
— Чего достигну? — спросил Т. Т.
— Ну, это… — Ушкало слабо взмахнул рукой на его нашивки, не прикрытые полами накинутого поверх шинели халата. — Замполитрука. Далеко пойдешь, Темляков.
— Ну что вы, главный, — застеснялся Т. Т. и сделал своей лбиной движение вверх-вниз.
«Вспомнишь и лица, давно позабытые», — пел за дверью баритон.
— Андрея жалко, — сказал Ушкало. — Ефима Литвака. Как же это они прыгнуть не сумели? Вы молодцы, прыгнули. А они-то как же?
Я рассказал, как на льду возле форта «П» повстречался с мичманом Щербининым. Про Зинченко рассказал — про наш разговор в изоляторе…
— Чего? — вдруг вскинулся Ушкало, и в глазах его будто зеленая волна плеснула сквозь больничную муть. — Хреновину порешь! Никогда не поверю, что Андрей в себя стрельнул.
— Да и я не верю. Я со слов Зинченко…
— Мало ли! Болтуны, — сердито сказал Ушкало. — Уж я-то Безверхова знаю. Он не из слабеньких.
— Хочу понять, что произошло, — сказал я, глядя, как ранний зимний вечер натягивает темную мешковину на стекла верхней, незашитой половины окна. — Не может же быть, чтобы бросили транспорт на минном поле. Там же полно народу оставалось — а их не сняли. Утонули они, значит?
— Может, за ними посылали корабли. А обстановка?
— Точно, — подтвердил Т. Т. — Приходится считаться с неблагоприятной обстановкой.
— Ну что — обстановка? — упорствовал я. — Там много народу осталось — вот главное обстоятельство. На Гогланде, — сказал я, помолчав, — когда мы с моря пришли, по пирсу навстречу шел наш командир базы, я слышал, как он говорил кавторангу Галахову, что надо срочно посылать к «Сталину» все спасательные средства.
— Какой Галахов? — спросил Ушкало. — На бэ-тэ-ка служил раньше командир дивизиона Галахов — этот, что ли?
— Не знаю. Кажется, он был на Гогланде старморнач. Вот я хочу к Галахову попасть. Спросить хочу: послали вы к «Сталину» корабли?
— Так он тебе и ответит. Если тот Галахов, что у нас служил, так он тебя за шкирку возьмет и зашвырнет прямо в комендатуру. Чтоб не лез с вопросами. Он где сейчас?
— Не знаю.
— Ты знаешь к кому сходи? К нашему капитану сходи. В лыжный батальон. Они в полуэкипаже стоят.
— Верно, — сказал Т. Т. — Василий Трофимович, — вдруг обратился он к Ушкало не по-уставному, — а вы, когда выпишетесь, в лыжный батальон пойдете?
— Я на бэ-тэ-ка хочу. На базу Литке.
Может, он с этим Галаховым знаком, думал я. Пойду к капитану. Он ко мне вроде был добр…
— …Могу боцманом опять на торпедный катер, — говорил Ушкало. — Или на береговую базу. Это ж моя бригада. Ваня Шунтиков, вот, обратно там…
Радио бормотало в коридоре: «…войсками Юго-Западного и Южного фронтов захвачены следующие трофеи: орудий — 658, танков и бронемашин — 40, пулеметов — 843…» Вдруг яростно заспорили шашисты.
— Не было ее здесь! — кричал тот, что лежал. — Откуда взялась эта шашка?
— Как — не было? Как — не было? — нервно возражал сидящий. — Она через ту твою перескочила, вот и взялась!
— Как Чичиков с Ноздревым, — засмеялся Т. Т.
Дверь распахнулась, раздался низкий женский голос:
— Что за шум, а драки нету?
Вошла высокая тощая женщина в ватнике, туго перетянутом матросским ремнем с бляхой под халатом, небрежно накинутым на плечи. Она твердо ступала мужскими ботинками, и твердо смотрели темно-карие глаза, обведенные тенью, какую я уже не раз замечал у людей в эту зиму, — тенью блокады. Женщина была коротко, по-мужски стрижена. По левой щеке стекал к уголку рта белый шрам, придававший ей выражение бывалости. А губы розовые, неожиданно нежные.
Она прямиком направилась к койке Ушкало.
— Здорово, Вася. — На нас посмотрела цепким взглядом: — Кто такие?
— Здравствуй, Шура, — сказал Ушкало. — Это мои ребята. Гангутцы.
— А, гангутцы, знаю. — Она крепко тряхнула руку мне, потом Толе. — Безрук Александра Федоровна.
Мы тоже назвались. Наверное, пора было уходить. За темным прямоугольником окна косо летел снег.
— Тихо вы, гуси-лебеди! — скомандовала Александра Безрук шашистам. — Больше лаетесь, чем играетесь. Вот тебе, Вася. — Из противогазной сумки она вынула и положила на тумбочку полплитки шоколада в желтой обертке.
Вытащи она из сумки граммофон с трубой, и то бы мы удивились меньше. Александра Безрук перехватила наши взгляды и сказала голосом, достигшим большой густоты:
— Чего уставились? Вы парни здоровые, не для вас это. А я как донор получаю. Еще будут вопросы?
Ну командирша! Вопросов не было. Ушкало сказал:
— Чего повскакали, хлопцы? Садитесь. — Он счел нужным пояснить: — Шура мне четыреста кубиков крови дала.
— Не дала, а одолжила, — поправила она с коротким хохотком. — Встанешь в строй — обратно стребую. С процентом!
И без всякого перехода стала громко рассказывать о какой-то Водовозовой, выливающей во двор нечистоты.
— Слабость, говорит, у меня! — возмущалась Шура Безрук. — Будто у ней одной слабость! Гальюн в квартире замерз, так будка же во дворе — сходи как человек! Нет, она прямо с порога во двор — плесь! Я ей говорю: запакостишь двор, весной эпидемию устроишь! Не-ет, с нашим народом — словами не добьешься. Вот! — она потрясла костистым кулаком. — Савельев-старик помер, повезли на санках за ворота, а на кладбище земля как железо. На сто метров промерзла! Кто выкопает? Сил ни у кого! Три бабы, один мужик — одно название — сам норовит за Савельевым. Я заступ взяла, копнула — нет, не могу. Разгребли снег, положили Савельева прямо так, как был, в мешковину завернутого. Второй день хожу, а у самой здесь будто свербит, — ткнула она пальцем себя в грудь. — Как подумаю, как он там лежит, так прямо тоскую.