Мир в табакерке, или чтиво с убийством

Рэнкин Роберт

– Уууууууууууууух ты, – зашумела толпа, на которую это произвело сильное впечатление.

– Фигня, – пробормотал Норман. – Я тоже так могу.

Профессор Мерлин подмигнул толпе, собранной в мозаику из множества лиц, обращенных к нему, и послал йо-йо на бреющем полете поверх голов. Оно сверкало, как драгоценность, а он посылал его в полет снова и снова по размашистым дугам.

– Как два пальца, – пробормотал Норман.

– И в эту ночь ночей, – возвысил голос профессор, – в эти последние минуты нашего века, я начинаю особое представление. Забавное. Претенциозное. Увлекательное… чтобы…

Развлечь,

озадачить и обольстить,Наставить, подставить, возможно, польстить.Видеть вы будете или смотреть?Слушать иль слышать? Просто глазеть,Себе говоря: «Ерунда, ерунда,И что это значит? Ну прямо беда,Не понять, что к чему,и зачем? Почему?Может, это не нужноУже никому?»

И его йо– йо затанцевало, переходя от одной блестяще исполненной фигуры к другой, включая, естественно, и не утратившую актуальности «набитую норку». А также «пузатого пингвина», «каленую камбалу» и «беременного бабуина».

– А вот так ты уже не сможешь, – сказал я Норману.

– Не вполне уверен, что мне в жизни этого захотелось бы.

– А теперь внимание, друзья мои, – сказал профессор Мерлин, – потому что ловкость рук обманывает глаз. – И он снова послал йо-йо над головами. И – подумать только! – оно просто исчезло. – Чем больше вы видите, – сказал старик, – тем больше, как вам кажется, вы знаете.

И он хлопнул в ладоши.

– Кушетки, кресла, ковры! – вскричал он. – Кондиционный комфорт классной конгрегации!

Изо всех углов огромного зала хлынули представители подающего персонала, бритые налысо гномицы и (чем-меньше-будет-о-них-сказано-тем-лучше) люди-пепельницы. Они несли кушетки и кресла, и, проворно двигаясь в толпе, расставляли их на каменных плитах пола.

– Садитесь, прошу вас, – произнес церемониймейстер. – Сядьте же, и внемлите, и все такое.

Началось всеобщее оживление, подтягивание брюк на коленках – у мужчин, подтягивание тесных юбок на попках – у женщин, и гости принялись рассаживаться на разложенных коврах и комфортных кушетках.

– Я, пожалуй, отлучусь в сортир, – сказал Норман.

– Как же, разбежался. Сядь и дождись, пока закончат.

Норман сел.

Я тоже.

Всем всем всем – сесть сесть сесть.

– Итак, – вскричал профессор Мерлин. – Пока вы имеете возможность наслаждаться нашим представлением, почему бы не куснуть кусочек тем инструментом, что сама природа предназначила для укушения?! Рай для рта, нега для неба! Искусное искушение! Праздник пирогопечения! Сногсшибательные сласти! Халявный хавчик!

И он снова хлопнул в ладоши.

Трубы на галерее разразились дикими звуками, а под ней, между невидимыми столбами, открылись двери, и из кухни показался знаменитый шеф-повар.

И хлопнул в ладоши, он хлопнул в ладоши,В поклоне склонился, махнул он рукой,И хлынули в залу официанты,Которых он вызвал как будто на бой.

– Шевелитесь, тушки безмозглые! – воззвал он.

И из кухни парадным маршем прошествовали официанты и выглядели они (во всех мельчайших подробностях) именно так, как должны выглядеть официанты: накрахмаленные рубашки, безупречные бабочки, отутюженные фраки, прилизанные волосы, убийственные бакенбарды. И судя по фигурам, все они регулярно ходили в спортзал, а судя по загару – в «Клуб Медитерранеан», и у всех в глазах было это специфическое – «не-желает-ли-дама-розу?» – выражение.

– Прав шеф насчет тушек, – прошептал Норман.

И чего только не было на сверкающих серебряных подносах, которые они несли: безумно благоухающие блюда, сочные соблазнительные сласти, вызывающе восхитительные вкусности. И по мере того, как официанты мерным шагом продвигались вперед, склоняясь к гостям, чтобы предложить им сии дары кулинарного искусства, профессор шаманствовал свысока, указывая на блюдоносцев, проходивших под его ногами.

– Воззрите же! – возопил он для начала. – Пирушка, попойка, прием, просто праздник какой-то! Сон Сарданапала! Любимые лакомства Лукулла! Воззрите и разуйте глаза, – и он указал вниз. – Филе-миньон Alytesobstreticans,припущенное в млеке раниды, в листве Taraxacum’a.

– Как звучит… деликатес! – восхитился я.

Норман скорчил гримасу.

– Ну, если тебе нравятся швейцарские жабы, вареные в лягушачьем молоке и вываленные на груду листьев одуванчика…

– Мда, некоторые иностранные блюда здорово теряют в переводе…

– Ффу! – Норман отогнал назойливого официанта.

Профессор продолжал показывать на проплывающие внизу блюда, называя каждое и пространно восхваляя их достоинства.

И к каждой его фразе Норман добавлял свои переводы в стиле «Учили мы языки в школе, учили».

Я отказался от легких и ливера. И от ягнячьих яиц и свиных сосочков. И обезьяньи мозги, как бы свежи и горячи они не были (а Шампусиковы выглядели особенно аппетитно в кисло-сладком соусе по-сычуаньски), тоже не произвели на меня впечатления.

Не то чтобы я не был голоден.

Вообще– то я умирал с голоду…

Но, как– то…

Когда тебе на выбор подсовывают под нос столько разных вкусностей, трудно решиться с чего-то начать. В конце концов я определился. Я решил обойтись без излишеств. Ничего сверхизысканного, что могло бы «отозваться». Обойдемся доброй, старой, домашней кухней.

– Фасоль в томатном соусе, сэр? – наклонился ко мне официант.

– Ну уж на фиг, – заявил я. – Устрицы из Скалистых гор, требуха из меню каннибалов и влагалище овцы, вываренное в собственном (собственном, понимаете?) соку. Да, и еще пинту «шато-лафит» урожая 1822 года. В моей именной оловянной кружке.

Вот как. Классно я выразился?

Следует сказать, что мне доставило преогромное удовольствие наблюдать, как насыщались гости. Ну просто наслаждение было смотреть, как эти отъявленные гурманы набросились на бесплатное. А я подсматривал, как они поглощают предложенные им пирожки, печенку, птифуры, птицу, и прочие припасы, прочищая путь промеж подносимых подносов…