Мир-Земле (сборник)

Гаррисон Гарри

Наутро спозаранку мотор глохнет, баркас дрейфует в безветрии. Все по очереди садятся на весла. Настроение пока приподнятое. Около часу дня под баркасом возникает какая-то тень, словно исполинская рыбина движется тем же курсом. Через некоторое время она выпускает перископ, затем всплывает — подводная лодка. На палубе мелькают люди, наводят пушку, потом люди исчезают, лодка погружается. Море вновь пустынно.

На третий день кончается пресная вода, есть тоже нечего. Поднимается ветерок. Грести мужчины не в силах. Баркас сбился с курса. Пасмурно. Холодно.

Эва рассказывает Яну сон, который она только что видела. Они жмутся друг к другу, сидят щека к щеке.

Эва. Странный такой сон, будто и не сон, а явь. Я иду по улице, по очень красивой улице. На одной стороне стоит белый гостеприимный

дом, с арками и колоннами. А напротив-тенистый парк. Под высокими пышными деревьями прямо вдоль улицы течет прохладный бутылочно-зеленый ручей. Подхожу к высокой, увитой розами стене. И тут, откуда ни возьмись, самолет на бреющем полете, раз — и поджег розы. Горели они ярко и красиво, а поэтому было даже не очень страшно. Я стою, гляжу на зеленую воду и вижу пылающие розы. На руках у меня ребенок. Наша полугодовалая дочка. Она крепко цепляется за мои бусы и прижимается ко мне лицом. Я чувствую ее влажные губки на щеке. И все время знаю, что должна понять кое-что важное, сказанные кем-то слова, хоть и не помню, какие именно. Прижимаю к себе дочку и чувствую: вот она, здесь, тяжеленькая, влажная и приятно пахнет, будто только что купалась. Вдруг на противоположной стороне улицы появляешься ты, и я подумала, что ты мог бы рассказать то самое, важное, забытое мною…

Четвертый день. Яркое солнце, безоблачное небо, штиль. Баркас занесло в скопление трупов (несколько сотен), одетых в спасательные жилеты. Пассажиры садятся на весла, скорей бы убраться подальше отсюда. Работенка не из легких.

Мертвецы лепятся к бортам, весла скользят, задевая раздутые тела. Вонь невыносимая.

Ночью небо на секунду-другую озаряет яркая вспышка. Затем снова мрак и полная тишина. Больные в баркасе (а их уже несколько человек) вялы и безучастны.

Пятый день. Радио еле-еле слышно, так что Ян вынужден прижимать транзистор к уху, иначе ничего не разберешь. Оказывается, та и другая стороны сбросили бомбы. В западном и северо-восточном округах. Направление: от рыболовных отмелей до (название неразборчиво). Перечень незнакомых населенных пунктов. Предупреждают, что вода заражена, что ветер юго западный, а поэтому требуется незамедлительно обеспечить биологическую защиту. Далее, на восточные районы страны надвигается дождевой фронт. Дождь этот крайне опасен. Все продукты питания в районах поражения надлежит уничтожить и ни под каким видом в пищу не употреблять.

Шестой день. Все много спят, изредка просыпаются, разговаривают. Радио молчит. Кое-кто на борту уже мертв. Огромные, странной формы тучи плывут по небу.

Ян. Я все думаю, как же там было, в письмах, которые мы друг другу писали в то гастрольное лето. "Моя рука в твоей"… А может, "твоя рука в моей".

Эва. "Моя рука в твоей".

На седьмой день разражается шторм с сильнейшим ливнем. Те, кто еще жив, утоляют жажду отравленной водой.

Гриндстюган, 21 мая 1967 г.

Итак, бомбы идут в ход, положив начало необратимому заражению планеты продуктами распада.

Далее логично следует Post bombum [21] , как уместно назвал свой рассказ по аналогии с Post mortem [22] аргентинский писатель Альберто Ванаско.

Трактовка эсхатологической темы лишена здесь высокого трагизма новеллы А. Кларка или бытовой поэтичности рассказов Р.Брэдбери. Интонацию Ванаско определяют горечь, гротеск и сарказм; автор как бы полемизирует с хрестоматийными произведениями Брэдбери "451° по Фаренгейту" и "Улыбка", где залогом возрождения человечества после ядерной катастрофы выступают неискоренимое чувство прекрасного и индивидуальная память, сохраняющая великие создания человеческого гения. У персонажей Ванаско застревают в памяти кое-какие факты, и порой они соответствуют истине: "Весь мир обрекла на гибель тоже в общем ничтожная кучка людей, обративших знание в оружие чудовищной силы". В остальном однако…

21

После

бомбы (лат.).

22

После смерти; посмертно (лат.).

Нет, не питает Альберто Ванаско никаких иллюзий в отношении послеядерного быта и послеядерного человека. Не смешение языков, как при Вавилонском столпотворении, а искажение понятий и истин видится аргентинскому писателю, и надо всем торжество все той же неистребимой пошлости мысли и духа, что допустила катастрофу своим молчаливым равнодушием к судьбам мира…

АЛЬБЕРТО ВАНАСКО

POST BOMBUM [23]

23

Пер. изд.: Vanasco A. Post bombum: в сб. Vanasco A. A si exriben los argentinos. — Buenos Aires: Metropolis, 1966.

Море кипело, в гневе швыряя пенные головы пепельных волн на плаху пустынного побережья. В глубине его, за обугленным частоколом стволов пальмовой рощи, в искромсанном чреве земли, среди пластов неотвратимо ползущего с гор ледника ютились уцелевшие. Их можно было пересчитать по пальцам: то там, то тут одни и те же тихие, пугливые двуногие существа изредка и лишь на мгновение появлялись из нор, чтобы ухватить за хвост зазевавшегося зверька — и тут же исчезнуть. Блеклый луч солнца редко проглядывал сквозь плотную пелену облаков. Дождь, разразившийся в миг катастрофы, лил с тех пор непрестанно, и, казалось, уже никогда не прекратится этот неумолчный плач неба.

Жизнь, затерянная в лабиринтах смрадного дыма, цеплялась за искалеченное тело земли; из темных, бездонных трещин ее прорастали корявые, ядовитые злаки, их пожирали всеядные монстры.

Где-то неподалеку послышались голоса. На их шум из норы осторожно, с оглядкой выполз человек, обутый в один, левый башмак — правый был безнадежно утерян. Голоса звучали уже совсем близко, и вот из дыма вынырнули две тени. Яростно бранясь и швыряясь камнями, двое гнались за редкостной по нынешним временам добычей — рептилией, напоминавшей гигантскую амебу. Каждый оспаривал право единоличного владения желеобразным лакомством. Один из охотников был одноглаз, голова другого напрочь лишена всяких признаков растительности.

Рваные порывы ветра раздули тлевшие в неглубокой расщелине угли. Неровные блики пламени высветили из дымных сумерек тело громадной сороконожки, мирно дремавшей на теплом еще валуне. Наказание за беспечность последовало незамедлительно: подковыляв к ней, обладатель единственного башмака мигом проглотил ротозейку. С сытым довольством похлопав по животу, он добродушно посмотрел на спорщиков:

— Эй вы, охотнички! Чем камнями кидаться, шли бы лучше сюда… Да не бойтесь, никто вас и пальцем не тронет! Идите, здесь хоть погреться можно, — он рукой показал на языки пламени, лизавшие край расщелины.

Опасливо поглядывая на незнакомца, лысый сделал робкий, неуверенный шаг навстречу. Но когда разглядел, что у него нет в руках ни дубины, ни камня, совершенно освоился, и вскоре уже сидел на корточках у огня, с аппетитом уплетая кусок только что убитой им гадины. Вид этой идиллии прибавил храбрости одноглазому, и он пристроился рядышком с недавним своим обидчиком.

— Ну вот, нашего полку прибыло, — бодро заметил обладатель единственного на троих башмака.

В ответ раздалось лишь урчание изголодавшихся "новобранцев", рвавших редкими, искрошенными зубами останки рептилии. Первая попытка завязать разговор ни к чему не привела: тягостное молчание затянулось примерно на час и было прервано подозрительным шорохом… Минутный испуг сменился облегченными вздохами: оказывается, за их спинами всего-навсего устроили потасовку три проказливых уродца. Брызжа слюной и захлебываясь косноязычным клекотом, они яростно тузили друг друга, и каждый старался подтолкнуть другого к самому краю раскаленной расщелины.