Мирабо: Несвершившаяся судьба
Шрифт:
Повинуясь указаниям Верженна, Ла Вогюйон начал процедуру экстрадиции; сначала он столкнулся с голландской государственной машиной, но потом та уступила. Французский консул предложил Мирабо свободу, если он сдаст Софи, но получил высокомерный отказ.
Побег был единственным выходом из положения. В вольном городе Виане по соседству с Амстердамом процедуру экстрадиции применить было нельзя. Чтобы добраться до спасительной гавани, любовники решили бежать порознь — из осторожности. К несчастью, Софи перехватили по дороге; она попыталась выпить флакон опия, который всегда держала при себе после отъезда из Понтарлье.
Уже находясь в безопасности,
Двух несчастных теперь охраняло только одно: долги. Кредиторы настаивали на погашении задолженностей и поскольку те составляли 9600 ливров, дело еще могло окончиться благополучно.
Увы! 12 мая Друг людей одержал победу над женой в Парижском суде; госпожа де Мирабо не добилась развода. Отказавшись в очередной раз жить вместе с женой, маркиз вернул себе право на управление совместным имуществом. Из мести он согласился уплатить долги сына в Голландии; Ла Вогюйон выдал аванс, и экстрадиция состоялась.
Хотя посол и полицейский добросовестно исполняли свой долг, они остались людьми. Ла Вогюйон навестил госпожу де Монье в темнице и пообещал вступиться за нее, чтобы ее не посадили в тюрьму вместе с проститутками. Со своей стороны, Брюгьер, растроганный слезами своей пленницы, пообещал ей, что если она отдаст ему остаток яда, он устроит ей встречу с Мирабо и поспешествует их переписке.
Софи уступила, чтобы увидеться с Габриэлем. Полицейский сдержал обещание и свел обоих любовников. Встреча была душераздирающей. Когда Мирабо уводили, он прошептал сквозь слезы: «Я сделал тебя несчастной». Он вышел; обессилевшая Софи подняла голову и гордо ответила на утешения Брюгьера: «Мужчина дарит нам великолепный дворец; стоит ли держать на него зло, если тебя поразит там гром?»
Маркиз де Мирабо торжествовал: «Я всё-таки упрятал его под замок, хотя все желали, чтобы я предоставил его собственной судьбе. Моя совесть, которую я вопрошаю каждый день перед Богом в отношении этих людей, моя совесть говорила мне, что каковы бы ни были преступления, кои он сеет направо и налево, его судьбой в конечном счете будет колесование — и правосудие свершится над преступником, который носит наше имя».
Маркизу де Мирабо показалось мало навеки заточить старшего сына в тюрьму и добиться заключения госпожи де Монье в приют для падших женщин; он еще потребовал интернировать жену и дочь. Госпожу де Мирабо увезли в Лимож, а Луизу де Кабри — в Систерон.
Злоба Друга людей была удовлетворена — всего он вытребовал около сорока тайных приказов против своих родных.
Глава пятая
ВЕНСЕНСКИЙ ЗАМОК (1777–1781)
Я заживо погребен в могилу… Это гораздо страшнее, чем умереть… Мирабо.
Здесь начинается мучительный период, продлившийся сорок два месяца; разлученные любовники будут страдать от одиночества, которое закалит их характер, но, вопреки литературным примерам, погубит их любовь.
По распоряжению короля Софи заключили в приют Сен-Пелажи (Святой Пелагии) вместе с проститутками, готовящимися стать матерями. Герцог де Ла Вогюйон понял, как ужасно ставить в подобное положение урожденную аристократку, виновную лишь в грехе любви, распространенном во все времена.
Находиться здесь было не столь позорно, как в приюте Сен-Пелажи, но всё же это было не увеселительное заведение. Софи делила довольно тесную комнату с четырьмя заключенными, одна из которых была безумна и «бесила весь квартал». В заведении было много буйных. «Никогда не оставаясь одна, я слышала только крики безумных или звон их цепей», — патетически стенала госпожа де Монье.
Маркиза-беглянка училась жизни в тесноте; она попыталась понять народные ценности. Умиление длилось недолго; вскоре ее от всего этого уже тошнило, несчастная мечтала об одиночестве. Мучимая паразитами, она плохо переносила беременность в знойное лето 1777 года. В вонючей камере, сотрясаемой смехом проституток и воплями сумасшедших, Софи не могла собраться с мыслями. Ей отказали даже в праве оплакивать любовника, к которому устремлялись все ее помыслы. Что сталось с Габриэлем? Как-то он переносил заключение со своим вулканическим темпераментом?
Софи думала о переписке. На обрывках бумаги, раздобытых самыми изощренными способами, она тщетно пыталась писать остатками кофе. Потом, вымочив ржавые гвозди в уксусе, получила нечто вроде чернил и, наконец, нацарапала первые письма. Надзиратель согласился доставить их по адресу.
Эти душераздирающие откровения до сих пор пронзают самые пресыщенные сердца: «Полусонная, я ищу тебя рядом, мои губы ищут твои, и пробуждение ужасно. Какое преступление мы совершили? То, что любили друг друга, обожали. Я буду совершать его всю свою жизнь, даже если мне придется тысячу раз умереть!»
Обожаемый человек, к которому обращала свои стенания заточенная любовница, был в то время заперт в карцере в «десять квадратных футов» — мрачной келье одной из четырех угловых башен донжона Венсенского замка, окруженного мощной стеной и непреодолимыми рвами. Узники содержались там в полной изоляции: никакого общения между собой, никаких контактов с внешним миром, никаких прогулок вне камеры, никаких книг, кроме тех, что предоставлял комендант; никакой возможности свободно писать: листы бумаги пересчитывались и должны были предъявляться после использования. Условия жизни были ужасны; двадцать три первых дня Мирабо не мог ни побриться, ни переменить белье; вскоре его куртка и штаны совершенно истрепались; он страдал от голода; из-за вынужденной неподвижности у него часто шла носом кровь; почки закупорились, он страдал от почечных колик; зрение испортилось от постоянного полумрака. Он не питал никакой надежды смягчить своего тюремщика, господина де Ружмона, у которого было только одно желание — урвать себе как можно больше из 20 тысяч ливров, отпускаемых ежегодно на пропитание его подопечных.
Пока несчастный корчился в муках в могильной яме, вырытой для него отцом, Друг людей, вполне довольный, вел светскую жизнь; он давал приемы в честь нового посла Соединенных Штатов Бенджамина Франклина, дружбы с которым искал весь Париж. Однако против суровости отца, этакого античного варвара, раздавались робкие протесты. Заключение Луизы де Кабри вызвало слезы у чувствительных натур. Невозмутимый маркиз де Мирабо написал своему брату Бальи: «Я знаю, что меня считают современным Нероном, но что мне за дело? Если бы я был тонкокожим, то уже давно бы умер. Публика мне не судья».