Миранда
Шрифт:
Но прошлой ночью… Пожалуй, она дала бы себя уговорить. Не устояла бы, вопреки здравому смыслу. Но Райан слишком серьезно относится к ней, чтобы настаивать.
Одеваясь, она продолжала напевать. Сегодня она выбрала темно-голубой костюм с короткой юбкой и длинным жакетом. Сделала макияж, волосы оставила распущенными. И достала изящные и очень непрактичные туфли на каблуках.
Темным морозным утром Миранда ехала на работу и напевала.
Эндрю с трудом разлепил веки. Не в силах выносить собственные стоны, он зарылся головой
Он попытался встать, сделал шаг вперед. Ноги дрожали, преступная слабость расползлась по всему телу.
Это Энни виновата. Она разозлилась вчера на него и позволила напиться до чертиков. Он-то рассчитывал, что она его остановит, как это обычно бывало. Но Энни молча ставила перед ним стакан каждый раз, когда он заказывал.
Эндрю смутно помнил, как она усадила его в такси и ехидно высказала надежду, что завтра утром он будет чувствовать себя не самым лучшим образом.
Ее пожелание полностью исполнилось, думал Эндрю, с трудом ковыляя вниз по лестнице. Хуже он просто не мог бы себя чувствовать.
Увидев побулькивавший в кофеварке кофе, он чуть не расплакался от чувства благодарности. Умница, сестричка! Дрожащими руками он достал четыре таблетки экседрина и запил их обжигающим черным кофе.
Никогда больше, пообещал себе Эндрю, сжимая пальцами виски. Никогда больше он не будет превышать свою норму. Но в ту же самую секунду ему непреодолимо захотелось выпить. Всего один стаканчик. Так, чтобы руки перестали трястись, а в животе все успокоилось.
Нет, приказал себе Эндрю. Есть разница между пьяницей и алкоголиком. Если пьешь в семь утра – ты алкоголик. А в семь вечера – ничего. Он подождет. Обязательно подождет. Осталось двенадцать часов.
От звонка в дверь голова дернулась, как от удара. Эндрю едва не вскрикнул. Он даже и не подумал встать, просто уронил голову на стол, моля о забытьи.
Но стукнула дверь черного хода, и в кухню ворвались свежий морозный воздух и рассерженная женщина.
– А я думала, ты лежишь в кровати и жалеешь себя, – проворчала Энни, ставя большую хозяйственную сумку на стол. – Посмотри на себя, Эндрю. Жалкая развалина. Раздетый, небритый, глаза красные, несет от тебя. Отправляйся-ка в душ.
Он с трудом приподнял голову и тупо взглянул на нее:
– И не подумаю!
– Отправляйся немедленно, а я пока приготовлю завтрак. – Когда он попытался снова опустить голову на стол, Энни схватила его за волосы и резко дернула вверх. – Ты получил то, что заслужил.
– Господи, Энни, ты мне чуть голову не оторвала!
– Ты бы тогда чувствовал себя намного лучше, чем сейчас. Поднимай свою тощую задницу и марш в ванную. И захвати стиральный порошок – нелишне будет.
– Господи всемогущий! Чего ты сюда приперлась? – Он думал, что похмелье заглушило все остальные чувства, как бы не так: от беспощадных слов Эндрю вспыхнул от стыда, да так, что краска разлилась и по лицу, и по груди. – Убирайся.
– Выпивку
– Хорошо, хорошо. – Все, что угодно, только бы не слышать, как она его пилит. Трудно сохранять достоинство, когда сидишь в одних трусах. – Но есть я не буду.
– Ты съешь все, что я тебе дам. – Она отвернулась и стала разгружать сумку. – Иди. От тебя несет, как из помойки.
Она подождала и, услышав шум воды, прикрыла глаза и прислонилась к шкафу.
Какой же он жалкий. Такой грустный, больной и глупый. Ей хотелось обнять его, приласкать, отвести от него все беды. В сегодняшнем его состоянии она сама виновата – дала ему вчера напиться.
Но дело не только в выпивке. Рана – в его сердце, и она, Энни, не может ее залечить.
Смогла бы, если бы любила его чуть меньше.
Услышав, как загудели трубы, она невольно улыбнулась. Эндрю похож на свой дом: такой же потрепанный, давно не ремонтированный, но все еще на удивление крепкий.
Эндрю никак не мог понять, что Элайза, при всем ее уме и красоте, ему не подходила. Они были замечательной парой, яркой и красивой, но только внешне. Она его не понимала, а он нуждался в ласке, страдал от того, что считал себя недостойным ее любви.
За ним надо было ухаживать. Вот этим и следует заняться, решила Энни, засучивая рукава. Надо привести его в чувство. В конце концов, друзья познаются в беде.
Когда Эндрю вернулся, по кухне плыли умопомрачительные ароматы. Душ помог, таблетки притупили самые тяжелые последствия безудержного возлияния. Голова, правда, все равно гудела, в желудке было паршиво, но сейчас Эндрю уже верил, что сможет выкарабкаться.
Он кашлянул и виновато улыбнулся:
– Вкусно пахнет.
– Садись, – не оборачиваясь, приказала она.
– Ага. Извини, Энни.
– У меня нечего просить прощения. Ты перед собой извиняйся. Вредишь-то ты только самому себе.
– Все равно прости. – Он опустил глаза на поставленную перед ним тарелку. – Овсянка?
– Она защитит твой желудок.
– Миссис Пэтч всегда кормила меня овсянкой, – сказал Эндрю, вспомнив строгую неулыбчивую кухарку, служившую в их доме, когда он был мальчиком. – Каждый день на завтрак была овсянка – осенью, зимой и весной.
– Миссис Пэтч знала, что это полезно.
– Она обычно поливала кашу кленовым сиропом.
Помимо ее воли губы Энни расползлись в улыбке. Она открыла шкафчик и достала сироп. Эту кухню она знала как свою собственную. Рядом с сиропом поставила тарелку с поджаренным хлебом.
– Ешь.
– Да, мэм. – Эндрю осторожно положил в рот первую ложку каши, словно боясь, что его сейчас вывернет наружу. – Вкусно. Спасибо.
Наконец его щеки слегка порозовели. Энни села за стол напротив него. Друзья познаются в беде, подбодрила она себя. И они должны быть честными друг с другом.