Миротворец 45?го калибра. Сборник
Шрифт:
– Поняла, – выдохнула я, – извините, сорвалось. Вчера опять соотечественника убили, мальчик он еще был.
– Мир праху, – каркнула старая Женевьева, а у самой морщины уже разгладились. Она, не будь на религиозной почве подвинутая, золотая была бы старуха. За своих она любому горло перегрызет, за каждую из нас, а нас в медицинском взводе восемь молодух, да мозги от жизни такой у всех восьмерых набекрень.
– Ты, девочка, крепись, – Женевьева сказала, – каждому из нас своя ноша уготована Господом. Но может так статься, что недолго нам осталось ее тянуть.
Сказала и замолчала. Я тоже притихла: захочет – сама скажет, а нет – из нее и пыткой слова не вытянешь. С минуту помолчали, потом вздохнула Женевьева старчески, снова пучок морщинок на лбу собрала.
– Ты вот что, девочка, особо не болтай, но говорят, что очень скоро с нечистью вовсе покончат. Я вчера с отцом Кларком встречалась: он полагает, что, может быть, даже на следующей неделе.
– Как покончат? – охнула я. – В каком смысле?
– Все, Санчита, – Женевьева сказала, – иди. И готовься: сегодня большую партию медикаментов в госпиталь завезут. Бинты, перевязочный материал, корпию. Нам за несколько дней надо все это оприходовать и разложить по местам, работы будет невпроворот. До вечера отдыхаем, а там начнется. Ступай, девочка.
Вышла я от нее растерянная. Походило на то, что мальчиков погонят на убой, как в позапрошлом году было. Тогда операция провалилась, с треском, много начальства полетело, даже главврач госпиталя, хотя он-то совсем был ни при чем. А сколько солдат погибло, и не сосчитать. Хорошо только – заразу никто не подхватил, хотя какое там «хорошо». Приказ был: раненых, у которых реакция на вирус Бугрова – Циммера положительная, в госпиталь не класть. Их в специальный карантин помещали, сразу за колючкой тогда для этого сколотили бараки. Живым оттуда никто не вышел, и слухи ходили, что их там…
Не додумала я: если о таком думать, то и жить не надо. В общем, только собралась к себе пойти, в дом, стараниями Женевьевы под размещение санитарного взвода у начальства выхлопотанный, как окликнули меня по имени. С таким акцентом, что ни с чем не перепутаешь, – из всего карантина так английский язык исковеркать способен лишь один человек. Сержант-доброволец Иван Скачков, русский по кличке Большой Иван, здоровила с русой челкой на лоб и наглыми голубыми глазами. Бабник, выпивоха и свой в доску парень, который, ко всему прочему, ко мне неровно дышит.
Остановилась я, подбоченилась, глядя, как Большой Иван спешит ко мне от опушки, видно, сюда лесом шел.
– Сеньорита, – сказал он, приблизившись, – солнце мое и свет очей, два вопроса к тебе имеется.
Знаем мы эти два вопроса, проходили. Первый – не пойти ли в лес, чтобы немедленно трахнуться, а второй, после отказа на первый, – нет ли чего-нибудь на пропой русской души. У них в казармах с этим строго, а у нас, как положено, медицинский спирт.
– Нет, – ответила я, – сеньор Иван, по первому пункту. А по второму сегодня тоже нет.
Нисколько он не смутился, разулыбался во всю свою синеглазую русскую ряшку и сказал:
– Зря, сеньорита, зря, особенно по первому пункту.
Сама знаю, что зря. Мужика у меня уже Святая Дева знает сколько не было. С тех пор, как год назад Альберто убили. И уж если с кем пойти, так с этим русским, он мне, в общем-то, давно нравится. Что-то в нем такое есть, отличающее от остальных кобелей, которые вьются вокруг медперсонала. Хотя кобель он, конечно, изрядный, одна морда чего стоит. Но дело не в морде, а вот в чем – пока не пойму.
Загадаю, внезапно подумала я. Загадаю сейчас, а там посмотрим, как оно выйдет.
– Вот что, сеньор, – улыбнулась я, – а что вы делаете в следующее воскресенье?
Посерьезнел он вдруг, подумал немного и выпалил:
– В следующее воскресенье, Санчита, я не знаю, что делаю, потому что…
И только он намерился сказать, что не знает, будет ли в следующее воскресенье жив, как я шаг вперед сделала и ладонью ему рот прикрыла. Он осекся и даже покраснеть умудрился, очень мило причем.
– Доживи, Ваня, – сказала я и заглянула ему в глаза. – Ты только доживи, все у нас тогда будет.
Повернулась и пошла в дом.
Я проснулся среди ночи и по привычке сразу принялся пересчитывать детей. И двоих недосчитался. Остатки сна моментально слетели с меня, я вскочил на ноги. Так, Машенька на часах, вот Лена, рядом с ней Диночка. Костя, Андрей, рыжий Толик и Ринат. Вити и Светы среди спящих не оказалось. У дальней стены в самодельных козлах одиноко стоял винтарь, еще один у Маши на посту, остальных двух не было. Я бросился к лазу в Наклонную Штольню, нырнул в него и через пять секунд вывалился в Смрадный Туннель, прямо перед сидящей на корточках у стены Машей.
– Где? – коротко спросил я. – Где они?
Дети прекрасно видят в темноте, но не я. Мое зрение начало ухудшаться несколько лет назад, сейчас я уже наполовину слепой, только не говорю никому. Но даже со скверным зрением в кромешной темноте я увидел, как покраснела Маша.
– Они ушли, Палыч, – сказала она. – Я не стала удерживать и тебя будить не стала. Они вернутся. Я молилась, чтобы они вернулись скорее.
Я присел рядом с Машей у стены. Она, единственная из всех, верила в Бога. Она была из набожной семьи, а потом ее учил я, атеист с рождения, не знающий ничего, кроме самых азов. Мне было шестнадцать тогда, девять лет назад, когда настал Здец и город над нами рухнул. А детям было по четыре, лишь некоторым по пять. Те, кто старше, не выжили, и те, кто младше, не выжили тоже.
Та дрянь, которую выпустили из пробирки, называлась вирусом Бугрова – Циммера. Нас в школе несколько лет им пугали: мол, самое опасное биологическое оружие. Потом объявили, что вирус этот уничтожен как потенциальная угроза для человечества. И забыли. До тех пор, пока не произошла диверсия в Брюсселе и весь мир разом взбесился. Все кричали только про Брюссель, многотысячные толпы сминали полицейские кордоны на демонстрациях в защиту Брюсселя и против, затем начались массовые беспорядки. А через две недели, как обухом – волевое решение ООН.