Миротворец
Шрифт:
Только ничего этого не произошло.
Социологи ждали. А мы здесь, Внутри, учились выращивать овощи и разводить кур, которые, как мы узнали, едят все подряд. Те из нас, кто умел обращаться с компьютерами, некоторое время, по-моему, лет десять, работали на настоящей работе в Интернете, пока оборудование, которое никто не заменял, окончательно не устарело. Бывшие учителя организовали занятия для детей, хотя программа, как мне кажется, с каждым годом становится все примитивнее: Рэчел и Дженни не блещут знаниями в области истории и естественных наук. Врачи лечили людей с помощью лекарств, пожертвованных корпорациями в обмен на налоговые льготы, и примерно лет через десять начали обучать желающих медицине. Какое-то время — вообще-то довольно долгое время — мы слушали радио и смотрели телевизор. Возможно, кто-то и сейчас его смотрит, если Снаружи нам жертвуют новые телевизоры.
В конце концов социологи вспомнили более старые модели существования в условиях лишений, дискриминации и изоляции от внешнего мира: еврейские гетто, общины французских гугенотов, фермы амишей. [5] Самодостаточные модели, инертные, но способные к выживанию. И пока ученые вспоминали, мы проводили розыгрыши товаров, обучали молодежь, распределяли еду из хранилищ среди тех, кто в ней нуждался, заменяли ломаную мебель другой ломаной мебелью, женились и рожали детей. Мы не платили налогов, не воевали, не обладали правом голоса, словом, не представляли собой ничего интересного. И спустя некоторое время — долгое время — посетители перестали навещать нас. Даже социологи.
5
Амиши — закрытая религиозная секта, основанная в XVII в. швейцарским меннонитом-радикалом Якобом Амманом. Отрицают технический прогресс, развивая только агрокультуру. Придерживаются строго матриархального уклада.
Но вот передо мной молодой человек без санитарного костюма, карие глаза улыбаются из-под копны густых темных волос; он протягивает мне руку. Он не морщится, дотрагиваясь до клейкой кожи. И, кажется, не рассматривает кухонную мебель, чтобы потом описать ее: три стула, один — из пожертвований, имитация эпохи королевы Анны, один — сделанный Внутри, подлинный Джо Кляйншмидт; стол; дровяная печь; сверкающий новый буфет в восточном стиле; пластиковая раковина с ручным насосом, соединенная с трубой, по которой вода поступает Снаружи, из резервуара; деревянный ящик с пожертвованными дровами; на кусках прессованного дерева — клеймо "Дар Boise-Cascade"; [6] две восторженные, умные и любящие юные девушки, к которым лучше не пытаться относиться снисходительно, как к больным уродцам. Такое случалось — давно, но я это помню.
6
Американская компания, производитель целлюлозно-бумажной продукции.
— Здравствуйте, миссис Пратт. Меня зовут Том Мак-Хейб. Спасибо за то, что согласились побеседовать со мной.
Я киваю:
— О чем же вы хотите поговорить, мистер Мак-Хейб? Вы журналист?
— Нет. Я врач.
Этого я не ожидала. Я также не ожидала увидеть внезапную судорогу, пробежавшую у него по лицу, прежде чем на нем снова возникла улыбка. Хотя напряжение и боль вполне естественны: войдя Внутрь, человек не может отсюда выйти. Интересно, где он мог подхватить болезнь. Насколько я могу припомнить, в нашу колонию давно не поступало новых зараженных. Может быть, по каким-то политическим соображениям власти отправляют их в другие колонии?
Мак-Хейб отвечает на мой взгляд:
— Я не болен, миссис Пратт.
— Тогда зачем же…
— Я пишу статью о течении болезни у тех, кто давно живет в колонии. Разумеется, для этого необходимо побывать Внутри, — объясняет он, и я сразу понимаю, что он лжет.
Рэчел и Дженни, разумеется, этого не понять. Они сидят справа и слева от него, словно беспокойные птички, и слушают.
— И как вы собираетесь опубликовать свою статью, когда она будет написана? — спрашиваю я.
— Я передам текст по радио, на коротких волнах, моим коллегам. — При этих словах он отводит взгляд.
— И эта статья стоит того, чтобы оказаться заключенным здесь навсегда?
— Как прогрессирует ваше заболевание? — начинает он, игнорируя мой вопрос. Он осматривает мое лицо, ладони, руки — пристальным профессиональным взглядом, который убеждает меня, что по крайней мере часть его истории — правда. Он врач. — Вы испытываете боль в пораженных участках?
— Нет.
— Наблюдаются ли функциональные нарушения или снижение активности, связанные с болезнью?
Рэчел и Дженни выглядят слегка озадаченными; он проверяет меня, хочет узнать, понимаю ли я терминологию. Нет.
— Не произошло ли за несколько последних лет каких-либо внешних изменений на старых пораженных участках кожи? Изменился ли цвет, плотность тканей, размер утолщенных краев?
— Нет.
— Не наблюдали ли вы каких-нибудь других симптомов, о которых я забыл упомянуть?
— Нет.
Мак-Хейб кивает и раскачивается на каблуках. Он хладнокровен для человека, которому вскоре суждено гораздо ближе познакомиться с этой болезнью. Я жду, что он скажет, зачем он здесь на самом деле. Молчание затягивается. Наконец Мак-Хейб произносит:
— Вы были независимым аудитором.
Одновременно с ним Рэчел спрашивает:
— Никто не хочет лимонада?
Мак-Хейб с радостью соглашается. Девушки, с облегчением поднявшись, наливают из-под крана холодную воду, открывают банку консервированных персиков и смешивают лимонад в коричневом пластиковом кувшине с глубокой вмятиной с одной стороны, там, где кувшин когда-то коснулся раскаленной печи.
— Да, — отвечаю я Мак-Хейбу. — Я была аудитором. И что?
— Теперь они не имеют права заниматься ревизиями.
— Аудиторы? Почему? Надежные столпы режима, — говорю я и понимаю, что прошло очень много времени с тех пор, как я употребляла подобные слова. Они имеют металлический привкус, как старая консервная банка.
— Больше нет. Теперь все расчеты налогов проводит Внутренняя налоговая служба, она же посылает в каждый дом особый счет. Процедура, по которой вычисляется ваш персональный налог, засекречена. Чтобы враги не узнали величину государственного дохода и, соответственно, количество денег, идущее на оборону.
— Вот как.
— Мой дядя тоже был аудитором.
— А кем он теперь работает?
— Не аудитором, — серьезно говорит Мак-Хейб.
Дженни протягивает стакан лимонада сначала мне, затем Мак-Хейбу, и гость улыбается. Дженни опускает ресницы, и щеки ее едва заметно розовеют. Что-то мелькает в глазах Мак-Хейба. Но не то, что я видела у Питера; совсем не то.
Я быстро смотрю на Рэчел. Кажется, она ничего не заметила. Она не ревнует, не взволнована, не уязвлена. Я испытываю облегчение.