Миротворец
Шрифт:
— Вы собираетесь заразить все население Земли…
— Постепенно. Осторожно. Для их же блага…
— Разве вы имеете право решать, что является благом?
— Если вспомнить альтернативу, да. Потому что это работает. Колонии существуют, несмотря на все лишения. И они существуют благодаря болезни!
— Каждый заразившийся будет страдать от кожных проявлений…
— Которые мы вылечим.
— А ваше лекарство подействует? Отец Рэчел умер от подобного препарата!
— Вы неправы, — возражает он, и в его голосе чувствуется абсолютная убежденность молодости. Убежденность энергичного человека, который живет Снаружи. — Мы разработали препарат совершенно нового типа. Он обязательно подействует.
— И вы хотите испытать этот совершенно новый препарат на мне, как на морской свинке?
На мгновение повисает напряженная тишина. Мы обменивается взглядами серых, голубых, карих глаз. Прежде чем Рэчел успевает подняться с табурета, прежде чем Мак-Хейб успевает сказать: "Мы считаем, что лучший способ избежать появления шрамов — испытать лекарство на молодых людях с небольшими пораженными участками", — я все понимаю. Рэчел обнимает меня. А Дженни — Дженни, с алой лентой в волосах, сидящая на ломаном табурете, как на троне, Дженни, никогда не слышавшая о нейромедиаторах, медленных вирусах или рисках, просто говорит: "Это буду я" — и смотрит на Мак-Хейба глазами, в которых сияет любовь.
Я говорю "нет". Я отсылаю Мак-Хейба прочь и говорю ему "нет". Я спорю с девушками и говорю "нет". Они с несчастным видом смотрят друг на друга, и я размышляю, сколько времени пройдет, прежде чем они поймут, что могут действовать самостоятельно, не спрашивая ни у кого разрешения. Но вряд ли такое время когда-нибудь наступит.
Мы спорим почти час, а затем я настаиваю, чтобы они шли танцевать, и иду с ними. Ночь холодна. Дженни натягивает свитер, тяжелое бесформенное одеяние домашней вязки, закрывающее ее от шеи до коленей. Рэчел надевает черное синтетическое пальто, полученное в качестве пожертвования, вытертое на запястьях и подоле. Когда мы выходим из дому, Рэчел останавливает меня, положив руку мне на локоть.
— Бабушка, почему ты запретила нам?
— Почему? Дорогая, я целый час говорила тебе почему. Риск, опасность…
— Только поэтому? Или… — хотя в прихожей темно, я словно вижу, как она собирается с силами, — или из-за того — не сердись на меня, бабушка, прошу, не сердись на меня, — потому что лекарство — нечто новое, что принесет перемены? Нечто… новое, чего ты не хочешь, потому, что это интересно? Как сказал Том?
— Нет, не поэтому, — отвечаю я и чувствую, что она напряжена, и в первый раз за всю ее жизнь я не могу понять причину этого напряжения.
Мы идем по улице, направляясь к блоку В. На небе сияют луна и звезды, крошечные, бесконечно далекие булавочные головки, излучающие холодный свет. Блок В празднично освещен керосиновыми лампами и факелами, воткнутыми в землю перед обшарпанными бараками, которые образуют унылую четырехугольную площадь. Или она просто кажется мне унылой из-за того, что сказал Мак-Хейб? Может быть, мы могли бы жить лучше, чем живем сейчас, в этом бесцветном утилитаризме, среди этих приглушенных, тусклых красок, среди этого серого мира?
До сегодняшнего вечера мне не приходили в голову подобные мысли.
Я стою в темноте в начале улицы, как раз рядом с площадью, с Рэчел и Дженни. Напротив меня играет оркестр — скрипка, гитара и труба, у которой западает один клапан. Люди, одетые в лучшие наряды, наполняют площадь, собираются в группы вокруг факелов, говорят приглушенными голосами. Шесть или семь пар медленно танцуют посредине, на клочке голой земли, едва держась друг за друга и двигаясь под заунывное исполнение песни "Звездолеты и розы". Эта песня была хитом в тот год, когда я заразилась, а еще через десять лег ее снова вспомнили. В тот год, когда впервые отправились на Марс. Предполагалось, что астронавты учредят там колонию.
Интересно, они еще там?
Мы не пишем новых песен.
Питер и Мэйми кружатся среди других пар. "Звездолеты и розы" заканчиваются, музыканты начинают играть "Вчера". На мгновение в ярком свете факелов передо мной мелькает лицо Мэйми: оно напряжено, челюсти стиснуты, на щеках — следы слез.
— Тебе лучше сесть, бабушка, — говорит Рэчел.
Она заговаривает со мной в первый раз с той минуты, как мы покинули свой барак. Голос ее звучит глухо, но не сердито, и я вижу, что Дженни тоже не сердится, когда она раскладывает трехногий табурет, принесенный для меня. Они никогда не сердятся по-настоящему.
Табурет проседает под моим весом, ножки его неровно уходят в землю. Мальчишка двенадцати-тринадцати лет подходит к Дженни и молча протягивает ей руку. Они присоединяются к танцующим. Джек Стивенсон, страдающий от артрита гораздо сильнее, чем я, ковыляет ко мне со своим внуком Хэлом.
— Привет, Сара. Давненько не виделись.
— Привет, Джек.
Толстые полосы обезображенной кожи пересекают его щеки, уродуют нос. Когда-то, много лет назад, в Йеле, мы были любовниками.
— Хэл, иди потанцуй с Рэчел, — говорит Джек. — По сначала дай мне табурет. — Хэл послушно обменивает табурет на Рэчел, и Джек опускается рядом со мной. — Большие дела творятся, Сара.
— Я слышала.
— Мак-Хейб рассказывал тебе? Все? Он говорил, что, перед тем как зайти ко мне, побывал у тебя.
— Рассказывал.
— И что ты об этом думаешь?
— Не знаю.
— Он хочет испытать лекарство на Хэле.
Хэл. Я не подумала об этом. Лицо мальчика чистое и гладкое, единственный видимый признак болезни — на правой ладони. Я отвечаю:
— Он предлагал это и Дженни.
Джек кивает, он не удивлен.
— Хэл отказался.
— Вот как?
— Ты хочешь сказать, что Дженни согласилась? — Он изумленно смотрит на меня. — Она согласилась на такое опасное дело, как испытание нового лекарства? Я уж не говорю о предполагаемом бегстве Наружу.
Я не отвечаю. Питер и Мэйми появляются из-за спин танцующих, снова исчезают. Песня, под которую они танцуют, медленная, печальная и очень старая.
— Джек, а можем ли мы жить лучше? Здесь, в колонии?
Джек наблюдает за танцующими. Наконец он произносит:
— Мы не убиваем друг друга. Мы не сжигаем дома. Мы не воруем, или, по крайней мере, воруем мало. Мы не утаиваем продукты. Мне кажется, мы живем лучше, чем кто-нибудь когда-нибудь надеялся жить. Включая нас самих. — Он шарит глазами среди танцующих, ища Хэла. — Он самое лучшее, что есть в моей жизни, этот мальчик.