Мировая революция и мировая война
Шрифт:
Многие иностранные наблюдатели высоко оценивали экономические успехи СССР, находившие выражение в росте советской промышленности, особенно военной. Страх Франции перед германской политикой реванша дал возможность советской дипломатии превратиться во внушительный фактор мировой политики.
Троцкий подчёркивал, что за 1937—1938 годы от этой ситуации не осталось камня на камне. Удельный вес советской дипломатии стал ниже, чем в самые критические месяцы первой пятилетки, когда экономический хаос в СССР приблизил значение Советского Союза на мировой арене к нулю. «Лондон не только повернулся лицом к Риму и Берлину, но и требует, чтоб Париж повернулся спиной к Москве. Свою политику изоляции СССР Гитлер имеет, таким образом, возможность проводить ныне через посредство Чемберлена. Если Франция не отказывается от договора с СССР, то она свела
Причины такого катастрофического упадка международной роли Советского Союза, по мнению Троцкого, не могли быть объяснены примирением или смягчением противоречий между капиталистическими государствами. «Каковы бы ни были эпизодические и конъюнктурные колебания, империалистические страны фатально идут к мировой войне» [264]. Банкротство Сталина на мировой арене есть прежде всего результат внутреннего развития СССР, ослабленного сталинским террором.
Развивая эту мысль в последующих работах, Троцкий указывал, что растущая международная изоляция Советского Союза, отстранение его от решения вопроса о судьбе Чехословакии и т. п. представляют расплату за непрерывную кровавую чистку, обезглавившую Красную Армию и расстроившую советское хозяйство. «В борьбе за своё самосохранение разнузданная бонапартистская клика до последней степени… деморализовала и унизила страну. Империалисты явно не рискуют ставить ставку на Сталина, даже и для эпизодических военных целей» [265].
К таким же выводам приходили лидеры меньшевиков уже во время третьего московского процесса (март 1938 года). «Если новый процесс омерзительнее всех предыдущих,— писал Ф. Дан,— то он и преступнее их: достаточно вспомнить тот исторический момент, в который Сталин и Ежов решили предъявить его миру! Невозможно было выдумать лучшего подарка Гитлеру, Муссолини, японской военщине, всем тем, кто как раз теперь пытается выключить Советский Союз из „концерна“ мировых держав и за его счёт разрешить все раздирающие империалистический мир антагонизмы! Невозможно было оказать большей поддержки тому крылу английского консерватизма, которое как раз теперь проектирует резкий поворот английской политики в сторону сговора с фашистскими агрессорами! Невозможно было нанести более сильного удара тем, кто как раз теперь отчаянно борется во Франции за сохранение франко-советского пакта! …В момент величайшей военной опасности они [Сталин и Ежов] обезоруживают страну, обезглавливают и дезорганизуют её армию и её хозяйство, изолируют её от всех возможных союзников, морально отталкивают от неё международный рабочий класс и всем этим выдают её на поток и разграбление её фашистским врагам» [266].
Обращая внимание на то, что третий московский процесс совпал с захватом Гитлером Австрии, Р. Абрамович подчёркивал, что «развитие мировой политики совершается за последние месяцы так, как будто бы никакой России не было на свете; как будто бы с карты Европы и Азии исчезло могущественное государство, носящее гордое название „СССР“. Россия в мировой политике скинута со счётов… Она изолирована в такой степени, в какой этого никогда ещё не было со времени Раппальского договора. Её дипломатия больше не существует для Европы; её удельный политический вес никак не влияет на развитие событий; её мнением никто не интересуется. Сталин создал для России состояние полной морально-политической самоблокады… Безвозвратно отошли в прошлое те времена, когда в мире (в капиталистическом мире!) восхищались мощью и блеском Красной Армии; когда преклонялись перед могуществом её замечательной авиации, построенной, как на поверку оказалось, тоже вредителем (в этой горько-иронической фразе автор имел в виду арест А. Н. Туполева.— В. Р.); когда восторгались искусством её дипломатии. Россия превратилась в „бедную родственницу“, с которой неловко раскланиваться на улице; которую по надобности принимают с заднего крыльца, и уже только в самом крайнем случае… Что иное могли бы пожелать для себя фашистские страны, подготавливающие военное нападение на Россию с её гигантскими естественными богатствами, давно уже привлекающими аппетиты некоторых стран?!» [267]
Уничтожение ведущих советских военачальников и дипломатов, выдающихся учёных и государственных деятелей было с тревогой воспринято во всём мире, вызвало недоумение и ужас, и не только среди социалистически мыслящих людей. «Размеры репрессий… были признаком нездоровья и нанесли ущерб международным позициям Советского Союза» [268],— писал Джавахарлал Неру.
Если Советский Союз не оказался в конечном счёте ввергнутым в полную катастрофу, то это произошло отнюдь не благодаря высоким качествам Сталина как государственного деятеля. Возрождение международной роли Советского Союза было обусловлено тем, что в своих военно-политических расчётах лидерам капиталистического мира приходилось постоянно оглядываться на эту громадную страну. Возвращение СССР на международную арену в качестве важнейшего политического фактора в 1939 году произошло потому, что противоречия между СССР и его капиталистическим окружением к этому времени отступили на второй план по сравнению с антагонистическими межимпериалистическими противоречиями, неумолимо толкавшими мир к новой мировой войне.
XXII
Троцкий о характере будущей войны
В надвигающейся войне Троцкий видел продолжение первой мировой войны, т. е. борьбы крупнейших капиталистических держав за раздел и передел мира. Главную причину этих войн он усматривал в том, что производительным силам капитализма стало тесно в рамках национальных границ. Национальное государство из прогрессивного фактора, каким оно было в XIX веке, превратилось в передовых капиталистических странах в тормоз развития производительных сил [269].
К этому основному противоречию — между потребностями мирового экономического развития и национальными государствами, в рамках которого оно совершалось,— добавлялось «вопиющее и всё возрастающее несоответствие между удельным весом Франции и Англии, не говоря уже о Голландии, Бельгии и Португалии, в мировом хозяйстве и грандиозными размерами их колониальных владений» [270]. Это противоречие выступало таким же источником международных конфликтов, как и неутолённая жадность фашистских агрессоров, ищущих для себя «жизненного пространства». Падением удельного веса главных капиталистических держав в мировой экономике объяснялась «овечья уступчивость европейских демократий», сдававших без боя одну за другой позиции Гитлеру. Такая уступчивость была результатом не миролюбия, а политической слабости, причиной которой служила всё та же диспропорция между реальным экономическим фундаментом метрополий и унаследованными от прошлого колониальными империями. Дополнительным фактором политики «умиротворения» агрессоров являлось нарастание национально-освободительной борьбы в колониальных странах, чреватое угрозой революционного взрыва, особенно во время войны.
В результате всего этого Великобритания и Франция испытывали всё больший страх перед посягательствами Гитлера и Муссолини, готовых использовать шантаж и блеф и рисковать войной. Война не могла ничего дать этим «старым колониальным владычицам», но могла многое отнять у них. Поэтому они стремились «оттянуть момент нового передела мира и затыкали глотку Муссолини и Гитлера Испанией и Чехословакией… Гитлер хорошо прощупал страх старых колониальных собственников перед потрясениями и играет на этом страхе, если не с очень высоким искусством, то во всяком случае с несомненным успехом» [271].
Сложившееся после Версальского договора мировое положение Франции перестало отвечать её реальным ресурсам. «Её население не растёт. Хозяйство в застое. Собственной нефти нет. Запасы угля недостаточны. Финансы поколеблены. Более, чем какая-либо другая страна, Франция в своей национальной безопасности зависит от других государств: Великобритании и Соединённых Штатов, если не СССР».
Несоответствие между реальной экономической силой метрополии и её историческим колониальным наследием проявлялось и в центробежных тенденциях, начинавших сотрясать Британскую империю. Эти тенденции должны были неизбежно усилиться в ходе новой мировой войны, которая «будет означать ослабление и распад Великобритании» [272].
Всем этим объяснялось различие в позициях «миролюбивых» и агрессивных держав Европы. Первые стремились к сохранению международного статус-кво, которое должно было бесследно исчезнуть в случае мировой войны, и поэтому желали избежать её. Вторые стремились к переделу мира и вынашивали экспансионистские замыслы. Дальше всего эти замыслы простирались у Гитлера, для которого дело шло «вовсе не об „объединении немцев“ как самостоятельной задаче, а о создании более широкого европейского плацдарма для дальнейшей мировой экспансии» [273].