Мировая революция. Воспоминания
Шрифт:
На Западе
(Париж и Лондон. Сентябрь 1915 – май 1917 г.)
Настало время, когда было необходимо перенести центр пропаганды в столицы союзнических государств. Еще будучи в Праге, я утверждал, что за границу нас должно ехать столько, сколько необходимо, чтобы находиться, по крайней мере, в Париже, Лондоне и Петрограде. Я ждал Бенеша, чтобы он поехал в Париж, а я в Лондон.
В 1915 г. Париж был военным центром, Лондон скорее политическим. Для Франции было важно привлечь на свою сторону и удержать симпатии Англии и этим влиять на Америку. Италия также была ближе Англии, чем Франция. И я решил, что буду жить в Лондоне и оттуда время от времени заезжать в Париж; сообщение было легкое и скорое (даже во время подводной войны); д-р Бенеш должен был изредка приезжать ко мне в Лондон. Так мы и делали. Париж и Лондон поэтому были как политически, так и организационно неразрывно связаны, подобно тому, как единство Франции и Англии
Я покинул Женеву 5 сентября, а д-р Бенеш приехал туда 2-го; 17 сентября он уже приехал вслед за мной в Париж.
Наше политическое положение в Париже и Лондоне было не слишком устойчиво; кроме меня, за границей еще не было ни одного из наших политических деятелей. У сербов за границей была значительная часть депутатов, имена которых благодаря Загребскому процессу и вообще борьбе против Австрии упоминались всеми газетами; кроме того, Сербия благодаря своей геройской борьбе была для всей Югославии и для Европы живой программой. Это была кровавая программа; зверства, производимые австрийцами и венграми в Сербии, служили на пользу югославянской пропаганде. Также у поляков была деятельная пропаганда, если даже не считать, что их эмиграция была уже давно известна, а их программа всюду принята.
О нас французы знали мало; они, собственно говоря, знали лишь то, что нам удалось сделать известным при помощи наших слабых средств. Такие случаи, как, например, выступление пражского городского головы Гроше, компрометировали нас в Париже. Парламент в Вене не заседал, а потому оттуда не было слышно чешского голоса. Правда, как для нас, бывших за границей, так и для развития событий на родине не было большим несчастьем, что венский парламент не собирался ни сначала, ни долгое время потом.
Австрийские, венгерские и немецкие газеты наше движение замалчивали. В парижской газете «Temps» тоже появилась недоброжелательная заметка о нас, и поэтому неудивительно, что наши друзья, как Дени и Сетон-Ватсон, начинали опасаться. И тот и другой не переставали звать меня – один в Париж, другой в Лондон. Поэтому я поспешил из Женевы в Лондон и Париж, как только Бенеш благодаря счастливой случайности смог приехать за границу. Работу в Швейцарии, а частью и в Париже мы уже организовали. В Париже выходил (с 1 мая) французский журнал Дени, позднее (22 августа) начал издавать чешскую газету д-р Сихрава. Организация чешской газеты для нас была труднее, чем французской. Не было чешских газетных сотрудников: каждый из нас был завален своей иной работой. Деньги начинали приобретать все большее и большее значение, а моего фонда все по-прежнему не хватало. То, что в Праге не нашли путей, чтобы переслать деньги, было для меня доказательством, что они не думают о той пропаганде, которая была необходима. Правда, до этих пор мы и не делали ничего подобного, но мы и не теряли желания работать и надежду на победу. Нас было мало – пусть так, но, значит, тем обдуманнее и интенсивнее должна была быть наша работа.
Вот подходящее место, чтобы рассказать о Дени и его участии в нашей освободительной пропаганде.
Авторитет, которым пользовался Дени у нас благодаря своим историческим трудам, был в начале войны весьма полезен в нашей парижской колонии; однако ликвидация внутренних споров была выше его сил. Как я уже говорил, эти условия были для него новы и неожиданны. Для Парижа Дени был профессором и литератором, и среди своих коллег у него было довольно много противников. Даже в сравнительно узком кругу славистов существовали несогласия. Однако его книга о войне принесла ему симпатии более широких кругов. В партиях и в официальных кругах у него не было политического влияния. Для знающих условия жизни не будет, конечно, слишком странным, что в политическом отношении на него косились как на протестанта. Tout comme chez nous! Французские протестанты доказали всенародно свою верность и пошли с народом, однако даже либералы, хотя бы и совсем слегка, подозревали их в германофильстве. Полагаю, что книга Дени могла достаточно сказать за себя, но в то время спокойное и точное мышление было всюду редкостью. Поэтому меня ничуть не удивило, что у нас сначала именно благодаря Дени были некоторые затруднения, которые нам удалось преодолеть лишь с течением времени. Д-ру Бенешу в вопросе о Дени удалось подействовать на правительственные круги правдой, а потом уже против него не было никаких возражений. Обо всем этом, само собой разумеется, мы никому не говорили, особенно своим людям.
Даже некоторые наши люди были настроены против Дени, на одних действовало влияние официальных кругов, другие не понимали его отвращения к партийной борьбе в нашей колонии.
Дени сделал для нас большую и весьма ценную работу в области публицистики и был полезен нам тем, что стремился организовать научное изучение славянства. Его книга о словаках была для нас драгоценным подарком. Я часто советовался с Дени о всех наших делах, особенно же о славянской политике; в общих чертах мы были всегда согласны. Между ним и Штефаником были весьма холодные отношения; с Бенешем они понимали друг друга гораздо лучше.
В связи с этим скажу кое-что и о наших колониях, дабы характер нашей заграничной работы и ее цели были яснее.
Я знал наши самые большие колонии – в России, в Америке, в Германии – еще до войны. Я бывал в них довольно часто, следил за их развитием, знал лично почти всех их руководителей. Также колонии в Англии и Сербии были мне и ранее знакомы; лишь с швейцарской и парижской я познакомился теперь, во время войны.
Основной задачей было осведомить и соединить все колонии; это было затруднительно уже из-за их географического положения и рассеянности по разным государствам, не считая тех препятствий, которые война ставила всяким сношениям между странами. Внутренне они были разбиты на партии и фракции, кроме того, каждая носила особый характер, в зависимости от той страны, в которой жила. Между ними не было никакой связи, не было вначале и центрального, руководящего органа; поэтому газета, чешская газета, осведомляющая и стоящая на нашей программе, была столь необходима. Уже в апреле (1915) я послал из Женевы во все колонии программу, что они должны были делать.
Наши колонии состояли главным образом из рабочих; большинство из них покинуло родину в поисках заработка, значительное количество старалось избавиться от воинской повинности. В Америке и в России были также земледельцы, небольшое количество торговцев, инженеров и различных предпринимателей. Интеллигенция, приходившая с родины, далеко не всегда бывала высокого качества, что отражалось на журналистике; большинство колоний не относилось с достаточным доверием к газетной интеллигенции. Однако в Америке и в России подрастала своя интеллигенция – юристы, доктора, банкиры, инженеры и т. д. Это молодое поколение частью уже проникало в американское и русское общество, но, с другой стороны, само было американским и русским. В общем, наши колонии всюду были обособленным маленьким мирком, пополнявшимся новыми пришельцами с родины и неизвестным туземным жителям. Сведения о жизни на родине, основанные главным образом на чтении газет, были далеко не полными. Наша иностранная деятельность принесла колониям уже ту пользу, что их новое отечество (это касается главным образом Америки) должно было обратить на них внимание. В зависимости от обстоятельств для наших целей принимались в расчет три колонии – американская, парижская и русская. О Париже я уже говорил; там колония была немногочисленная, но политически неспокойная и живая.
В Америке руководящая часть наших людей была свободомыслящая; в политическом отношении это был старый либерализм шестидесятых годов, удержавшийся в американской изоляции и поддавшийся влиянию американской демократии и учреждений. Это свободомыслие склонялось то здесь, то там к социализму и анархизму; конечно, к социализму на американский манер. Против свободомыслящих выступали католики и протестанты (последние менее остро).
В России только часть старших колош-ютов сохранила политические взгляды того времени, когда они переселялись, большинство же под влиянием обстоятельств и правительства было консервативно и даже весьма консервативно в правительственном смысле; они вполне зависели от доброй воли русских чиновников. Особой специальностью были в России гимназические учителя, особенно филологи, которых русская передовая интеллигенция прямо ненавидела (я помню еще по дням моей юности русскую семинарию в Лейпциге, где подготовлялись к учительской карьере наши филологи). С передовой и радикальной интеллигенцией в России, с социалистами всех оттенков и с либералами у наших людей была весьма незначительная связь; поэтому этой влиятельной части русского общества они были почти неизвестны.
В России в колонии было несколько центров в зависимости от географического положения; Петроград – Москва – Киев лежат так далеко друг от друга, что уже благодаря этому между земляками не было единства. По тем же причинам в Америке Нью-Йорк – Чикаго – Клевеленд и иные города были каждый особым мирком.
Вполне естественно, что в колониях в начале войны не было общего плана действия, не было тотчас же после объявления войны и директив из Праги; но, как я уже говорил, всюду вполне правильно выступили против Австрии. Я всегда подчеркивал, говоря с вождями колоний, что окончательное политическое решение должно произойти в Праге – было достаточно горячих людей, желавших лично определить решение и состав руководителей, были и спекулянты. В различных кабачках Парижа и иных городов распределялись различные должности будущего королевства, начиная от самого короля и кончая последними местами и чинами. Но это были крайности, не имевшие влияния.