Миры Клиффорда Саймака. Книга 18
Шрифт:
Если бы только знать, каким станет мир через тысячу лет — не в бытовых проявлениях, это неважно, это внешнее, но как изменится сам человек? Что будет с миром, когда все человечество станет вечно молодым? Придет ли мудрость, когда не станет ни морщинистых лиц, ни седых волос? Не уничтожат ли ее неувядающая плоть и неутомимая мускулатура? А доброта, терпение, раздумья — они оставят человека? Сможет ли тогда человек сидеть в кресле-качалке, глядеть, как опускается вечер, и находить удовлетворение в приходе темноты?
Не окажется ли обманом вечная молодость? Не постигнет ли человечество вечная пустота, раздражение от бесконечности дней, разочарование в вечности? Что останется в человеке после десятитысячного бракосочетания, после миллиардного тыквенного пирога, после стотысячной весны с ее сиренью и нарциссами?
Что нужно человеку больше, чем жизнь?
Обойдется ли он меньшим, чем смерть?
Она не могла ответить на эти вопросы, а ответить была должна — хотя бы себе, если уж не остальным.
Мона медленно раскачивалась, и мягкое чудо вечера постепенно вытесняло все мысли.
Внизу, в долине, зажатой между гор, затарахтел первый козодой.
Глава 24
Теперь, когда борода стала густой и закрывала татуировки, Фрост отваживался выходить на улицу еще до темноты.
Как только толпы на улицах рассеивались, он, нахлобучив на голову старую, заношенную шляпу, выходил на промысел. С наступлением сумерек город принадлежал ему. Лишь немногие попадались на пути, но и те куда-то очень спешили — будто существовал закон, обязывающий приличных людей сидеть в это время по домам. И они неслись сломя голову в свои клетушки в гигантских жилых башнях, возвышающихся над городом, словно монументы, воздвигнутые доисторическими тиранами. Фрост, наблюдая за прохожими из-под полей надвинутой на глаза шляпы, прекрасно их понимал — не так давно он и сам был таким же. В жизни есть два дела — торопиться заработать все, что только можешь, и торопиться домой, чтобы, не дай Бог, не потратить лишнего по дороге.
Впрочем, если бы они и хотели удариться в мотовство, ничего бы у них не вышло; все былое кануло в Лету. Где теперь таинственная ночная жизнь города, какой она была полтора столетия назад? Все задавлены желанием жить вечно. Конечно, такое положение дел вполне устраивало Нетленный Центр (если только он сам не приложил к этому руку), ведь чем меньше тратят, тем больше денег попадет в его сейфы.
Итак, с окончанием дневных дел человеческое стадо разбегалось по домам и там старательно развлекалось. Например, читало газеты, полосы которых были заняты лишь очередными сенсациями и перемыванием чьих-нибудь косточек. Или книги — потому что книги были дешевы, и не только по цене, но и по содержанию. Или, как зачарованные, люди просиживали вечера перед телевизором. Или разглядывали марки, стоимость которых страшным образом возрастала с каждым годом. Ну, если не марки, то шахматные фигуры или что-нибудь еще.
Были и такие, кто прибегал к наркотикам, что продавались в любой аптеке и давали человеку пару часов жизни без повседневной монотонности. Потому что ничего нового уже давно не происходило. Когда-то в начале двадцатого века всех взволновали телефон, патефон. Потом появились самолеты и радио, потом — телевидение. А теперь ничего нового не изобретали. Прогресс касался лишь областей, связанных с Нетленным Центром.
Теперь человек был бедней, чем его прародители. Цивилизация оказалась в застое, и уклад человеческой жизни стал чем-то напоминать средневековый. Тогда, чтобы прокормить себя, крестьяне весь день гнули спины на полях, а на ночь, боясь темноты, забивались в лачуги с крепкими дверями.
Вот так и сегодня — торопиться днем и закрываться на ночь. Ночь переждать и снова включаться в гонку.
Но Фросту теперь некуда было спешить. Скрываться — да, но не спешить. Куда ему торопиться, ни одна из его забот этого не требовала. Каждый вечер он забирал свой пакет у бака, выискивал в урнах газеты, подбирал прочую ерунду, которая могла пригодиться. Читал и спал при дневном свете, а с наступлением темноты вновь отправлялся за добычей.
Фрост был не одинок в своих скитаниях по темным и пустым улицам. Иногда он позволял себе перекинуться с кем-нибудь словом, но, не желая ни на кого навлечь неприятности, долгих разговоров не затевал. Впрочем, на пустыре в районе порта он однажды посидел возле костра с двумя бродягами, поговорил с ними. Но, когда пришел туда назавтра, их там уже не нашел. Никаких отношений с себе подобными он не завязывал, да никто из них и не пытался сблизиться с ним. Все они были одиночки, Фросту просто хотелось узнать — кто они, кем могли бы стать и зачем бродят по ночам. Но он знал, что спрашивать не должен, да ничего они ему и не скажут. И сам он не станет рассказывать о себе.
А что рассказывать-то? Кто он теперь? Уж никак не Дэниэл Фрост, не личность — ноль. Чем он лучше любого из тех миллионов, спящих на улицах Индии, тех, облаченных в отрепья, а то и вовсе нагих?! Чем он отличается от них, живущих впроголодь?!
Какое-то время Фрост ждал, что Святые снова разыщут его, но этого не произошло. Хотя он регулярно встречал следы их деятельности — лозунги, торопливо начертанные на стенах.
НЕ ПОПАДИСЬ НА КРЮЧОК, ПРИЯТЕЛЬ!
ЗАЧЕМ НАМ ЛЖЕБЕССМЕРТИЕ?
А КАК НАСЧЕТ ПРАПРАДЕДУШКИ?!
НАШИ ПРЕДКИ ДУРАКАМИ НЕ БЫЛИ, А ВОТ МЫ — ПРОСТОФИЛИ!!!
И вновь и вновь повторялся тот самый:
ЗАЧЕМ ИХ ЗВАТЬ ОБРАТНО С НЕБЕС?
Профессиональный рекламщик, Фрост иной раз восхищался их работой. Все это выглядело куда свежее, чем тот замшелый вздор, который сочинял он со своими сотрудниками. Впрочем, их продукция тоже мелькала повсюду, светящиеся буквы украшали многие здания.
Часть лозунгов, надо признать, была позаимствована у рекламщиков XIX века:
НЕ РАСТОЧАЙТЕ — НЕ БУДЕТЕ НУЖДАТЬСЯ!
СБЕРЕЖЕННЫЙ ПЕННИ — ЗАРАБОТАННЫЙ ПЕННИ!
Но и вновь сочиненные утверждали с той же серьезностью:
НЕ СОМНЕВАЙТЕСЬ, ЭТО ТО, ЧТО ВАМ НУЖНО! ТЕПЕРЬ ВЫ СМОЖЕТЕ ВЗЯТЬ С СОБОЙ ВСЕ! ВЫ ВЕРНЫ ЦЕНТРУ — ЦЕНТР ВЕРЕН ВАМ!
Увы, все это представлялось теперь весьма банальным — для него, стороннего наблюдателя.
Итак, он рыскал по улицам один, без особенной цели. Уже не убегал. Не нервничал, как хищник в клетке, но странствовал и ощущал, что стал — пусть и не по своей воле — жить так, как и подобает. Впервые он разглядел сквозь городское зарево звезды, восхитился их чудом и задумался о том, как они далеки, прислушался к говору реки, плавно катившей свои волны: теперь у него было время смотреть по сторонам.
Но так бывало не всегда. Иной раз накатывал приступ гнева, а остыв, он принимался строить многоходовые, фантастические и на удивление нелепые планы мести — именно мести, а не возвращения в круг нормальных граждан.
Так он и жил. Спал, бродил по улицам и питался тем, что оставлял для него человек из ресторана — полбуханки черствого хлеба, залежалый кусок пирога, что-нибудь еще. Теперь он ожидал его в переулке, вовсе не заботясь о том, чтобы остаться незамеченным. Человек выходил со свертком, он приветствовал его взмахом руки, человек отвечал тем же. Они не разговаривали, не пытались сблизиться, был только этот дружеский жест, но Фросту казалось, что человек этот — его старинный приятель.