Миры Роджера Желязны. Том 5
Шрифт:
Но вот кончилась драма, и Сурья-солнце окрасил розами каемку Небес над восточной оконечностью окоема, и оказалось, что ушедшая ночь держала толпу в плену напряженной, пугающей грезы, от которой освободились наконец зрители — лишь затем, чтобы в усталости скитаться лунатиками весь этот день.
Лишь Будда и его последователи сразу же отправились в сторону города. Нигде не останавливались они передохнуть и прошли через весь Алундил быстрой, но исполненной достоинства походкой. Когда же вернулись они в пурпурную рощу, наказал Просветленный своим монахам отдыхать, а сам направился к небольшому
Монах, оповестивший Будду во время представления, сидел внутри павильона. Он пытался унять приступ лихорадки, терзавшей странника, подобранного им на болотах, где он имел обыкновение прогуливаться, ибо среди болотных испарений особенно хорошо медитировалось о неизбежном разложении тела после смерти.
Татхагата разглядывал вытянувшегося перед ним на матрасе человека. У него были тонкие и бледные губы, высокий лоб, выступающие скулы, седые брови, чуть заостренные уши; и Татхагата решил, что под веками незнакомца скрываются либо серые, либо бледно-голубые, выцветшие глаза. И все его тело, оставленное на время сознанием, было каким-то… просвечивающим?.. хрупким, что ли, — может быть, отчасти из-за разъедающей его лихорадки, но нельзя было списать это его качество полностью на болезнь. Этот маленький человек отнюдь не производил впечатления того, кому подобает носить предмет, который держал сейчас Татхагата в руках. На первый взгляд вполне мог бы он показаться глубоким стариком. Но стоило приглядеться получше и осознать, что ни бесцветные его волосы, ни хрупкое телосложение не свидетельствуют о преклонном возрасте, и поразило бы в его облике что-то совершенно детское. По внешнему его виду решил Татхагата, что не обязательно ему часто бриться. Быть может, где-то у уголков рта затерялись сейчас у него непокорные морщинки. А может быть, и нет.
Татхагата поднял малиновый шнурок для удушения, носить который пристало только святому палачу богини Кали. Он пропустил шелковистое тельце шнурка между пальцев, и тот проскользнул сквозь его руку, как змея, чуть-чуть ластясь к ней. Вне всяких сомнений, ласка эта предназначалась для его горла. Почти не осознавая, что делает, он быстро скрестил руки и тут же развел их; да, именно так это и делается.
Потом он поднял взгляд на монаха, который наблюдал за ним широко открытыми глазами, улыбнулся своей непроницаемой улыбкой и отложил шнурок. Монах влажной тряпицей вытер пот с бледного чела больного.
Покоившийся на матрасе вздрогнул от прикосновения, его веки вдруг резко распахнулись. Невидящие глаза его были наполнены безумием лихорадки, но Татхагата содрогнулся, встретившись с ним взглядом.
Темными, черными, почти как антрацит, оказались они, невозможно было разобрать, где кончается зрачок и начинается радужная оболочка. Было нечто предельно противоестественное в сочетании глаз подобной мощи со столь хилым и истощенным телом.
Татхагата дотронулся до руки больного, и это было все равно что коснуться стали, холодной и неподатливой. С силой полоснул он ногтем по внешней стороне правой кисти — и на ней не осталось ни следа, ни царапинки, ноготь просто соскользнул, словно по поверхности стекла. Он надавил изо всех сил на ноготь большого пальца, а когда отпустил
Он продолжил обследование больного. Замеченное явление прекращалось чуть выше запястий, чтобы опять проявиться в других местах. Руки, грудь, живот, шея и отдельные части спины окунались когда-то в купель смерти, что и обеспечило их неуязвимость и несгибаемую мощь. Смертельным, конечно, было бы полное погружение в эту купель; ну а так, в обмен на частичную потерю осязания приобрел дерзнувший на подобные водные процедуры невидимый эквивалент доспехов — нагрудных, спинных, рукавиц — из крепчайшей стали. И в самом деле, был он из отборнейших убийц ужасной богини.
— Кто еще знает об этом человеке? — спросил Будда.
— Послушник Симха, — отвечал монах, — который помог мне принести его сюда.
— А он видел, — показал глазами Татхагата на малиновый шнурок, — это?
Монах кивнул.
— Тогда сходи за ним. Пусть не откладывая явится сюда. И никому ничего не рассказывай, можешь только упоминать, что один из пилигримов заболел и мы его здесь подлечиваем. Я беру на себя уход за ним и сам буду его лечить.
— Слушаю, Победоносный.
И монах спешно покинул павильон. Татхагата уселся рядом с матрасом и погрузился в ожидание.
Прошло два дня, прежде чем на убыль пошла лихорадка и рассудок вернулся в эти темные глаза. Но на протяжении этих двух дней всякий, чей путь лежал мимо павильона, мог услышать голос Просветленного, монотонно бубнившего над своим спящим пациентом, словно бы обращаясь к нему. Изредка и тот бормотал что-то бессвязное, громко говорил вдруг что-то, как всегда бывает в лихорадочном бреду.
На второй день больной вдруг открыл глаза и уставился вверх. Затем он нахмурился и повернул голову.
— Доброе утро, Рилд, — сказал Татхагата.
— Ты кто? — спросил тот неожиданно глубоким баритоном.
— Тот, кто учит пути освобождения, — был ответ.
— Будда?
— Так меня звали.
— Татхагата?
— И это имя давали мне.
Больной попытался приподняться и повалился назад. По-прежнему совершенно безмятежным было выражение его глаз.
— Откуда ты знаешь мое имя? — спросил он наконец.
— В бреду ты много разговаривал.
— Да, я был очень болен и, без сомнения, бредил. Я простудился в этом окаянном болоте.
Татхагата улыбнулся:
— Один из недостатков путешествия в одиночку: некому помочь тебе в беде.
— Ты прав, — согласился Рилд, и веки его вновь сомкнулись; он задышал глубоко и ровно.
Татхагата остался в позе лотоса, ожидая…
Когда Рилд очнулся в следующий раз, был вечер.
— Пить, — сказал он. Татхагата дал ему воды.
— Ты голоден? — спросил он.
— Нет, мне, моему желудку пока не до этого.
Он поднялся на локтях и уставился на своего попечителя. Затем повалился обратно на матрас.
— Это как раз ты, — заявил он.
— Да, — откликнулся Татхагата.
— Что ты собираешься делать?
— Накормить тебя, когда ты скажешь, что голоден.
— Я имею в виду после этого.