Мисс Кэрью
Шрифт:
В этом месте я устроился для дневных зарисовок. Из столь обширной сцены я мог, по необходимости, выбрать только часть. Я выбрал монастырь с его горным фоном, с обрывом и озером на переднем плане, и терпеливо приступил к работе, прорисовывая сначала основные особенности, а затем мельчайшие детали. Занятый таким образом (время от времени прерываясь, чтобы понаблюдать за проносящейся тенью облака или послушать звон далекого церковного колокола), я проводил час за часом, пока солнце не опустилось низко на западе, и все лесорубы не разошлись по домам. Я находился по меньшей мере в трех милях либо от города Альбано, либо
В этот момент я увидел монаха, застывшего в позе медитации на небольшом возвышении примерно в пятидесяти ярдах впереди. Он стоял ко мне спиной, капюшон был поднят, руки скрещены на груди.
Ни великолепие небес, ни нежная красота земли не имели для него никакого значения. Казалось, он не замечал даже заката.
Я поспешил вперед, желая узнать ближайший путь вдоль леса, который огибает озеро; моя тень фантастически удлинилась передо мной, пока я шел. Монах резко обернулся. Его капюшон соскользнул. Он посмотрел прямо на меня. Нас разделяло не более восемнадцати ярдов. Я видел его так же ясно, как сейчас вижу раскрытую страницу. Наши глаза встретились… Боже мой! Смогу ли я когда-нибудь забыть эти глаза?
Он был все еще молод, все еще красив, но так мертвенно-бледен, так истощен, так измучен страстью, покаянием и раскаянием, что я невольно остановился, как человек, оказавшийся на краю пропасти. Мы стояли так несколько секунд — оба молчаливые, оба неподвижные. Я не смог бы произнести ни звука, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Затем так же резко, как повернулся ко мне, он отвернулся и исчез среди деревьев. Несколько минут я стоял, глядя ему вслед. Мое сердце болезненно забилось. Я вздрогнул, сам не зная почему. Сам воздух, казалось, стал густым и гнетущим; сам закат, такой золотой мгновение назад, внезапно окрасился кровью.
Я продолжил свой путь, встревоженный и задумчивый. Мертвенно-бледное лицо и мрачные глаза монаха преследовали меня. Я всматривался в каждый поворот тропинки, боясь снова увидеть его. Я вздрагивал, когда рядом со мной падала ветка или шуршал опавший лист. Мне было почти стыдно за то чувство облегчения, с которым я услышал звук голосов в нескольких ярдах впереди и, выйдя на открытое пространство рядом с монастырем, увидел около полудюжины монахов, прогуливающихся взад и вперед в лучах заходящего солнца. Я поинтересовался, как добраться до Альбано, и узнал, что до него еще больше двух миль.
— Будет совсем темно, прежде чем синьор сможет добраться туда, — вежливо сказал один из них. — Синьору было бы лучше переночевать в Палаццуоле.
Я вспомнил монаха и заколебался.
— Сейчас нет луны, — добавил другой, — и тропы небезопасны для тех, кто их не знает.
Пока я раздумывал, раздался звон колокола, и трое или четверо монахов вошли внутрь.
— Это наш час ужина, — сказал первый. — Синьор, по крайней мере, снизойдет до того, чтобы разделить нашу простую еду; а потом, если он все же решит отправиться в Альбано, один из наших младших братьев будет сопровождать его до Капучини, расположенного совсем рядом с городскими воротами.
Я с благодарностью принял это предложение, последовал за моими провожатыми через монастырские ворота, и меня провели в каменный зал, с длинным обеденным столом, кафедрой, часами, двойным рядом сосновых скамеек и дрянной копией «Тайной вечери» Леонардо да Винчи. Настоятель подошел, чтобы поприветствовать меня.
— Вы пришли к нам, синьор, — сказал он, — когда наш стол накрыт скудно. Хотя это не один из назначенных Церковью дней поста, мы в Палаццуоле постимся в этот день в память об определенных обстоятельствах, связанных с нашим собственным братством. Однако я надеюсь, что в нашей кладовой найдется что-нибудь более подходящее для путешественника, чем та еда, которую вы сейчас видите перед собой.
Сказав это, он посадил меня по правую руку от себя и стоя ждал, пока все монахи не заняли свои места. Затем он прочитал латинскую молитву, после чего каждый брат сел и принялся за еду. Их было двадцать три человека, двенадцать с одной стороны и одиннадцать с другой; но я заметил, что место у дальнего конца стола осталось свободным, как если бы двенадцатый брат еще должен был прийти. Двенадцатым, — я нисколько в этом не сомневался, — был тот, кого я встретил на дороге. Едва эта мысль пришла мне в голову, я не смог удержаться и посмотрел на дверь. Странно! Мне был так страшен и ненавистен его приход, что я почти чувствовал, — его присутствие будет менее невыносимым, чем то напряжение, с которым я ждал его появления!
Тем временем монахи вкушали трапезу в тишине, и даже настоятель, чей язык и обращение свидетельствовали о его хорошем воспитании, казался сдержанным и задумчивым. Их ужин был весьма скромным и состоял только из хлеба, салата, винограда и макарон. Мне вскоре подали жареного голубя и фляжку превосходного орвието. Однако я наслаждался своей едой так же мало, как они, казалось, наслаждались своей. Несмотря на то, что я был голоден, аппетит у меня отсутствовал. Как бы я ни устал, мне хотелось поскорее отодвинуть тарелку в сторону и продолжить свое путешествие.
— Синьору не следует продолжать путь сегодня ночью, — сказал настоятель после продолжительного молчания.
Я пробормотал что-то о том, что меня ждут в Альбано.
— Уже смеркается, а за последние пятнадцать минут небо внезапно затянули облака, — настаивал он. — Я боюсь, что надвигается буря. Что скажешь ты, брат Антонио?
— Это будет бурная ночь, — ответил брат, первым заговоривший со мной у стен монастыря.
— Да, бурная ночь, — повторил старый монах, сидевший ближе к дальнему концу стола. — Она была такой в прошлом году, и два года назад тоже!
Настоятель сердито ударил открытой ладонью по столу.
— Молчать! — властно воскликнул он. — Тихо, и пусть брат Ансельмо принесет свет.
Было уже так темно, что я едва мог различить черты лица последнего говорившего или монаха, который встал и вышел из комнаты. И снова глубочайшая тишина воцарилась среди присутствующих. Я слышал эхо шагов брата Ансельмо по коридору, пока они не затихли вдали; и я помню, как смутно прислушивался к тиканью часов в дальнем конце трапезной и мысленно сравнил его с ужасным биением металлического сердца. Как раз в этот момент резкий порыв ветра со стоном пронесся мимо окон, принеся с собой продолжительное эхо далекого грома.