Мисс Кэрью
Шрифт:
По происхождению я француз, мое имя — Франсуа Тьерри. Мне нет нужды утомлять вас историей своей жизни. Достаточно будет сказать, что я совершил политическое преступление, что за это меня отправили на галеры, что я и по сей день являюсь изгнанником. В мое время клеймение еще не было отменено, и я мог бы показать вам выжженные буквы на своем плече.
Меня арестовали, судили и приговорили в Париже. Когда я вышел из зала суда, в моей голове звенели слова обвинительного вердикта. Грохочущие колеса тюремного фургона повторяли их в тот вечер на протяжении всего пути из Парижа в Бисетр, и весь следующий день, и следующий, и следующий, — по утомительной дороге из Бисетра в Тулон. Когда я оглядываюсь назад на то время, думаю, что, должно быть, был ошеломлен неожиданной суровостью моего приговора. Я ничего не помню ни о путешествии, ни о местах, где мы останавливались, — ничего, кроме вечного повторения travaux forsis, travaux forsis your perpetual [2] , опять и опять, снова и снова. Ближе к вечеру третьего дня фургон остановился, дверца распахнулась, и меня провели через каменный двор, по выложенному камнем коридору в огромный каменный зал, тускло освещенный сверху. Здесь меня допросил военный суперинтендант и внес мое имя в увесистый гроссбух, переплетенный и скрепленный железом, — книга в кандалах.
2
Прибл. пер. «каторжные работы на неограниченный срок». Но очень условно
— Номер Двести Семь, — сказал суперинтендант. — Зеленый.
Меня отвели в соседнюю комнату, обыскали, раздели и погрузили в холодную ванну. Выйдя из ванны, я надел «ливрею галер» — грубую холщовую рубашку, брюки из коричневой саржи, красную саржевую блузу и тяжелые ботинки, окованные железом. И наконец, зеленую шерстяную шапочку. На каждой штанине брюк, а также на груди и спине блузки были запечатлены роковые буквы «Т. Ф.». На латунной табличке спереди на шапочке были выгравированы цифры «207». С этого момента я потерял свою индивидуальность. Я больше не был Франсуа Тьерри. Я был Номером Двести Семь.
Суперинтендант стоял рядом и наблюдал.
— Давайте, поторопитесь, — сказал он, покручивая усы большим и указательным пальцами. — Уже поздно, а вы должны обвенчаться до ужина.
— Обвенчаться! — повторил я.
Суперинтендант рассмеялся и закурил сигару.
По другому каменному коридору, через другой двор, в другой сумрачный зал, — очень похожий на предыдущий, но заполненный убогими фигурами, — пронизанный шумом от звона оков и имевшимся в каждом конце круглым отверстием, в которое мрачно выглядывало жерло пушки.
— Приведите номер Двести Шесть, — сказал суперинтендант, — и позовите священника.
Номер Двести Шесть вышел из дальнего угла зала, волоча тяжелую цепь; подошел кузнец, с обнаженными руками, в кожаном фартуке.
— Ложитесь, — сказал кузнец.
Я лег. Затем на мою лодыжку было надето тяжелое железное кольцо, прикрепленное к цепи из восемнадцати звеньев, и заклепано одним ударом молота. Второе кольцо соединило разрозненные концы моей цепи и цепи моего спутника и было заклепано таким же образом.
— Хорошо, — сказал суперинтендант, доставая из кармана маленькую красную книжечку. — Номер Двести Семь, обратите внимание на тюремный кодекс. Если вы попытаетесь сбежать, но безуспешно, вы будете убиты. Если вам удастся выйти за пределы порта, а затем вас схватят, вы получите дополнительный срок. Как только вас хватятся, прозвучат три пушечных выстрела, и на каждом бастионе будут подняты тревожные флаги. Сигналы будут передаваться по телеграфу морской охране и полиции десяти соседних округов. За вашу голову будет назначена награда. Соответствующие объявления будут вывешены на воротах Тулона и разосланы в каждый город по всей империи. Будет законно открыть по вам огонь на поражение, если вас не удастся захватить живым.
Прочитав это с мрачным самодовольством, суперинтендант снова закурил сигару, убрал книжечку в карман и ушел.
Теперь все было кончено — недоверчивое удивление, мечтательная скука, тлеющая надежда последних трех дней. Я был преступником и был прикован цепью к своему товарищу-преступнику. Я поднял глаза и увидел, что он смотрит на меня. Это был смуглый, с густыми бровями, угрюмый мужчина лет сорока; не намного выше меня, но чрезвычайно мощного телосложения.
— Итак, — сказал он, — ты на всю жизнь, не так ли? И я тоже.
— Откуда ты знаешь, что я на всю жизнь? — устало спросил я.
— Отсюда. — И он грубо коснулся моей шапочки тыльной стороной ладони. — Зеленый, на всю жизнь. Красный, сроком на несколько лет. Из-за чего ты здесь?
— Я участвовал в заговоре против правительства.
Он презрительно пожал плечами.
— Дьявольская месса! Тогда ты, полагаю, каторжник-джентльмен! Жаль, что у тебя нет места среди тебе подобных, потому что мы, обычные каторжники, forГats, ненавидим такую прекрасную компанию.
— Много ли здесь политических заключенных?
— В этом блоке их нет.
Затем, словно отвечая на мою невысказанную мысль: «Я не невинен», он добавил с проклятием:
— Я здесь уже в четвертый раз. Ты когда-нибудь слышал о Гаспаро?
— Гаспаро, фальшивомонетчик?
Он кивнул.
— Который сбежал три или четыре месяца назад, и…
— И швырнул часового за крепостной вал, как раз когда он собирался поднять тревогу. Я и есть тот самый Гаспаро.
Я слышал о нем как о человеке, который в начале своей карьеры был приговорен к длительному одиночному заключению и вышел из него, превратившись в дикого зверя. Я вздрогнул, встретившись с его мстительным, злым взглядом, устремленный мне в глаза. С этого момента он возненавидел меня. С этого момента я возненавидел его.
Прозвенел звонок, отряд осужденных вернулся с работы. Охранник немедленно обыскал их и приковал по двое к наклонной деревянной платформе, тянувшейся по всему центру зала. Затем нам подали ужин, состоявший из бобовой каши, хлеба и сухарей, а также порции жидкого вина. Я выпил вино, но есть ничего не мог. Гаспаро взял то, что выбрал из моего нетронутого ужина, а те, кто был ближе всех, разобрали остальное. Ужин закончился, по коридору разнесся пронзительный свист, каждый заключенный достал из-под платформы свой узкий матрас, из которого была сделана наша общая кровать, завернулся в кусок циновки из морских водорослей и улегся на ночь. Менее чем через пять минут все погрузилось в глубокую тишину. Время от времени я слышал, как кузнец ходит со своим молотком, проверяя решетки и пробуя замки во всех коридорах. Иногда мимо проходил охранник с ведром на плече. Иногда заключенный стонал или тряс своими оковами во сне. Так проходили утомительные часы. Мой спутник крепко спал, и даже я, в конце концов, забылся сном.
Меня приговорили к каторжным работам. В Тулоне тяжелая работа заключается в добыче руды и камня, погрузке и разгрузке судов, перевозке боеприпасов и так далее. Мы с Гаспаро работали вместе с примерно двумя сотнями других заключенных в каменоломне рядом с портом. День за днем, неделя за неделей, с семи утра до семи вечера, скалы отзывались эхом наших ударов. При каждом ударе наши цепи звенели и отскакивали от каменистой почвы. В этом суровом климате бури и тропические засухи сменяют друг друга в течение всего лета и осени. Часто, после многочасового труда под палящим небом, я возвращался в тюрьму и на свой тюфяк, промокший до нитки. Так медленно проходили последние дни унылой весны, затем наступило еще более унылое лето, а потом и осень.