Мисс Кэрью
Шрифт:
— Здесь, в горах, бури сильны и внезапны, — сказал настоятель, возобновляя наш разговор с того места, где он был прерван, — и даже воды спокойного озера иногда бывают такими бурными, что ни одна лодка не осмеливается пересечь его. Я надеюсь, синьор, что вы сочтете невозможным отправиться в Альбано.
— Если разразится буря, преподобный отец, — ответил я, — я, несомненно, приму ваше гостеприимство и буду благодарен за него; но если…
Я резко замолчал. Слова замерли у меня на губах, и я едва не опрокинул флягу, из которой собирался наполнить
Брат Ансельмо принес лампы, и там, на двенадцатом месте в дальнем конце стола, сидел монах. Я не видел, как он занял свое место. Я не слышал, как он вошел. И все же он сидел там, бледный и похожий на смерть, с горящими глазами, устремленными прямо на меня! Никто его не заметил. Никто с ним не заговаривал. Никто не поставил перед ним посуду. Он не ел, не пил и не общался ни с кем из своих собратьев, но сидел среди них, как отлученный от церкви негодяй, покаянием которого были молчание и пост.
— Вы не едите, синьор, — сказал настоятель.
— Я… я благодарю вас, преподобный отец, — запинаясь, произнес я. — Я уже поужинал.
— Вы почти ничего не съели. Не хотите ли еще вина? Наш погреб не так скуден, как наша кладовая.
Я жестом отказался.
— Тогда мы удалимся в мою комнату и выпьем кофе.
И настоятель встал, произнеся краткое благодарение на латыни, провел меня в небольшую хорошо освещенную гостиную, по коридору в верхнем конце зала, в которой было около полудюжины полок с книгами, пара мягких кресел, яркий камин и маленький столик, уставленный кофе и пирожными. Едва мы уселись, как над монастырем прогрохотал оглушительный раскат грома, а затем хлынул ливень.
— Синьор здесь в большей безопасности, чем на тропинках между Палаццуолой и Альбано, — сказал настоятель, потягивая кофе.
— Да, действительно, — ответил я. — Правильно ли я понимаю, что у вас здесь была буря в эту же ночь в прошлом году, и в позапрошлом тоже?
Лицо настоятеля потемнело.
— Я не могу отрицать совпадения, — сказал он неохотно, — но, в конце концов, это простое совпадение. Дело в том, что в этот день два года назад в нашей общине произошел ужасный случай, можно сказать, катастрофа; и братья верят, что небеса посылают бурю в память об этом событии. Монахи, синьор, суеверны; и если мы примем во внимание их изолированную жизнь, нет ничего удивительного в том, что они таковы.
Я склонил голову в знак согласия. Настоятель, очевидно, был человеком светским.
— Теперь, что касается Палаццуолы, — неторопливо продолжал он, не обращая внимания на бурю, — здесь двадцать три брата, большинство из которых уроженцы окрестных маленьких городков среди гор; и из этих двадцати трех вряд ли найдется даже десяток тех, кто в своей жизни заглядывал далее Рима.
— Двадцать три, — повторил я. — Двадцать четыре, конечно, mio padre!
— Я не включал себя, — сухо сказал настоятель.
— Я тоже не включал вас, — ответил я, — но я только что насчитал двадцать четыре занятых места за столом.
Настоятель покачал головой.
— Нет, нет, синьор, —
— Но я уверен, — сказал я.
— И я тоже, — вежливо, но твердо ответил он.
Я сделал паузу. Я был уверен. Я не мог ошибиться.
— Нет, mio padre, — сказал я, — сначала их было двадцать три, но брат, который опоздал, стал двадцать четвертым.
— Опоздал! — повторил настоятель. — Я не знаю никого из братьев, кто бы опоздал.
— Болезненный, изможденного вида монах, — продолжал я, — с необычайно яркими глазами; глазами, которые, признаюсь, произвели на меня очень неприятное впечатление. Он вошел как раз перед тем, как принесли свет.
Настоятель беспокойно заерзал в кресле и налил себе еще чашку кофе.
— Где, вы сказали, он сидел, синьор? — спросил он.
— На свободном месте в дальнем конце стола, с противоположной от меня стороны.
Настоятель отставил нетронутый кофе и встал в сильном волнении.
— Ради Бога, синьор, — пробормотал он, — будьте осторожны в своих словах! Вы… вы видели его? Это правда?
— Это правда? — повторил я, сам не зная, почему, дрожа и холодея с головы до ног. — Это так же верно, как то, что я живу и дышу! Почему вы спрашиваете?
— Болезненный и изможденный вид, с необычайно яркими глазами, — сказал настоятель, сам выглядевший очень бледным. — Был ли он… был он похож на молодого человека?
— На молодого человека, измученного страданиями и угрызениями совести, — ответил я. — Но… но это было не в первый раз, mio padre! Я видел его раньше… сегодня днем… внизу, возле леса, на холме, возвышающемся над озером. Он стоял спиной к закату.
Настоятель упал на колени перед маленьким резным распятием, висевшим рядом с камином.
— Requiem aeternam dona eis, Domine; et lux perpetua luceat eis, — сказал он прерывисто. — Вечный покой даруй им, Господи, и вечный свет пусть светит им.
Остальная часть его молитвы была неслышна, и он оставался в таком положении в течение нескольких минут, закрыв лицо руками.
— Я умоляю вас объяснить мне значение этого, — сказал я, когда он, наконец, поднялся и сел, все еще бледный и взволнованный, в свое кресло.
— Я расскажу, что смогу, синьор, — ответил он, — но я не должен рассказывать вам всего. Это секрет, который принадлежит нашей общине, и никто из нас не имеет права его раскрывать. Два года назад один из наших братьев был уличен в совершении тяжкого преступления. Он страдал, боролся, но, все-таки, из-за представившейся ему ужасной возможностью, совершил его. Его жизнь стала его платой за это преступление. Тот, кто был глубоко оскорблен этим поступком, встретил его, когда он убегал с места преступления, и убил его. Синьор, монаха звали фра Джеронимо. Мы похоронили его там, где он умер, на возвышенности, рядом с лесом, который растет вдоль дороги в Марино. Мы не имели права предать его останки освященной земле, но мы постимся и служим мессы за упокой его души в каждую годовщину того страшного дня.