Мисс Кэрью
Шрифт:
Его лицо снова приняло прежнее выражение, и, казалось, по нему пробежала мрачная тень.
— Ах! — сказал он мрачно. — Это было ужасное разочарование, не так ли?
— Вы мне еще ничего не сказали, — сказал я. — Его светлость плохо обращался с вами?
— Он проиграл! Проиграл! Я поставил на него половину своего состояния, а он проиграл! Но послушайте! — Он схватил меня за руку, говоря это, — он был накачан наркотиками — я знаю, что он был накачан наркотиками прошлой ночью!
— Значит, лорд Пальмерстон был лошадью! — воскликнул я.
— Конечно, лошадью. Я так и сказал вам с самого начала. Вы не обращаете внимания на мои слова — вам это неинтересно.
— Нет-нет, мне очень интересно, — с готовностью ответил я. — Прошу вас, продолжайте.
Мы должны были прибыть на вокзал через пять минут — в этом я был уверен. Пять минут! — достаточно долго, чтобы успеть умереть!
— Это все, — ответил он, бросив на меня подозрительный взгляд. — Он проиграл, и я тоже проиграл. Вот и все.
— Но какое это имеет отношение к тузу треф?
— Туз треф! — сказал он свирепо. — Вам-то что до этого?
— Вы обещали рассказать мне, и я хотел бы услышать это, — ответил я примирительным тоном. — Вы не сказал мне и половины. Пожалуйста, расскажите мне о тузе треф.
— Видите ли, я был в отчаянии, — сказал маньяк.
Я была в отчаянии после того, как лорд Пальмерстон проиграл. До тех пор я всегда избегал игры, но каким-то образом втянулся в нее, когда увидел, как мужчины в клубе играют ночь за ночью, выигрывая и проигрывая — выигрывая и проигрывая! Я часто видел, как на одной карте переходило из рук в руки столько золота, сколько покрыло бы все мои проигрыши на скачках; и я не смог устоять.
— Так вы тоже играли?
— Да, я стал играть. Целую неделю я беспрестанно выигрывал. Ах! Золото и шелестящие банкноты, которые я приносил домой каждый вечер в течение этой недели! Я выиграл больше, в три раза больше, чем проиграл на скачках! А потом меня постигла неудача.
— Вы проиграли?
— Все, что выиграл, — за одну ночь! Но я не был удовлетворен: на следующий день я снова пошел дальше и проигрывал, проигрывал, проигрывал, пока все, что у меня было, не пошло прахом. И я знаю, почему. Тот старик, с которым я играл, был дьявол. Я знал, что он был дьявол. Я видела это в его глазах.
Он сделал паузу.
Раздался пронзительный свисток кондуктора, ход поезда замедлился. Он прислушался, — он знал, что мы прибываем на вокзал, — он внезапно повернулся ко мне.
— И что же насчет туза треф? — поспешно спросил я. — Старик использовал его?
— Вы не выдадите меня, если я вам отвечу?
— Никогда, — серьезно сказал я.
— Тогда слушайте. Я спрятал его в рукав, потому что был в отчаянии. Я поставил тысячи на шанс срезать его. Все прочие столпились вокруг, держа пари, как все обернется; старик — будь он проклят! — улыбнулся и позволил мне это сделать. Но он видел меня насквозь — он видел меня насквозь! И когда я срезал туза треф, он встал и назвал меня шулером!
Яркая вспышка света хлынула в окна — поезд остановился. Слава Богу! Мы прибыли! Сумасшедший отпрянул при виде ламп и толпы лиц за ними. Я наклонился над дверью и пальцами, которые отказывались повиноваться мне, нетерпеливо нащупал ручку.
— В чем дело? Что такое? — робко спросил он.
— Помогите! — закричал я, выскакивая на платформу среди потока пассажиров. — Помогите! Этот человек сумасшедший!
У барьера стояли двое мужчин, с тревогой вглядываясь в каждое лицо, проходящее мимо. Они оба повернулись, когда я закричал, и один подошел ко мне.
— Где он, сэр? — почтительно спросил он. — Мы ждем его. По телеграфу передали, что он убил кого-то в Н., и он ужасно опасен.
К этому времени мой попутчик отважился выйти и нерешительно стоял у дверцы вагона, не зная, куда повернуть.
Что касается меня, то я мог только указать на него, потому что потерял дар речи; и как только мужчины схватили его, я без чувств упал на платформу.
ГЛАВА V
СЕРОЕ ДОМИНО
Было время, я тоже маску надевал.
Морис Дюамель был моим лучшим другом и постоянным спутником в те дни, о которых я собираюсь вам рассказать. Сейчас он живет в Марселе, а я в Лондоне, но расстояние не имеет значения для такой дружбы, как наша. Мы пишем друг другу раз в месяц; и если бы мы снова встретились лицом к лицу завтра, это было бы так, как если бы мы расстались только вчера.
Я подружился с ним в Париже. Наполеон был тогда первым консулом, и англичане сотнями стекались через Ла-Манш к его гражданскому двору — и я среди прочих. Я был молод, довольно богат и любил веселье, разнообразие и приключения. Более того, я стремился к почестям авторства. То есть я написал трагедию, которую освистали, и роман, который вышел из печати мертворожденным. Я не пробыл в Париже и нескольких дней, как явился к Морису Дюамелю с рекомендательным письмом. Он оказал мне сердечный прием. Наша симпатия была взаимной и быстро переросла в дружбу. Он брал меня с собой повсюду; познакомил меня со всеми теми сторонами парижской жизни, которые известны только коренному жителю; и, по сути, дал мне представление о людях и манерах, которые, будучи чужаком, я иначе не мог бы приобрести.
Я думаю, была примерно середина октября, когда я прибыл в Париж. К тому времени, когда приблизился сезон карнавалов, я был знаком со всеми районами столицы и близко подружился с Дюамелем. Я давно предвкушал наступление этого головокружительного праздника, и мой друг обещал сводить меня во многие увеселительные заведения, о которых неискушенный путешественник не найдет упоминания на страницах Галиньяни.
Мы купили билеты на первый большой Бал-маскарад в Опере за целых три недели до этого; и я с мальчишеским тщеславием посвятил себя изобретению великолепного и фантастического домино, которое, как я льстил себе, должно было привлечь всеобщее внимание, где бы я ни появился. Даже костюмер, под руководством которого это должно было быть сделано, признался, что мой дизайн оказался совершенно оригинальным.
Я уже некоторое время замечал, что Морис стал менее жизнерадостным, чем когда я впервые встретил его. Он больше не разделял моих радостных ожиданий грядущего веселья. С каждым днем он становился все бледнее и подавленнее, и вздыхал, когда я говорил о Бале в Опере. Наконец наступил вечер, когда его меланхолия стала настолько очевидна, что я почувствовал, — я могу рискнуть попытаться узнать ее причину. Это был вечер дня, предшествовавшего Карнавалу, и мы пили кофе в моих апартаментах.
— Морис, — сказал я, — вы несчастливы. У вас какие-то тайные проблемы.