Мисс Кэрью
Шрифт:
Получив известие об этом великом успехе, он вернулся во Францию, сияя удовлетворенными амбициями и окрыленный надеждой. Но эти три года, которые были так удачны в одном отношении, оказались роковыми в другом.
Мадемуазель Дюмениль была замужем за его братом.
Совершенно не готовый к ожидавшему его удару, он поспешил к ней сразу же по прибытии. Он спросил мадемуазель Дюмениль, и ему сказали, что мадам Прево дома. Он застал ее за завтраком, а своего брата в халате и тапочках, потягивающего кофе в противоположном углу стола. Ипполит хорошо разыграл свою партию, и пока Камилл трудился по четырнадцать часов в сутки в римской мастерской, бессовестный старший брат вмешался в ход событий и увел его невесту с ее приданым в двадцать тысяч ливров.
Леди приняла своего бывшего возлюбленного так холодно и спокойно, как будто они никогда не были помолвлены. Ипполит изобразил сердечность и настоял на том, чтобы брат считал отель «Прево» своим домом всякий раз, когда будет в Париже. Камилл скрыл свою ярость под маской строгой учтивости. Он не кричал и не бушевал. Внешне холодный и циничный, как всегда, он ни взглядом, ни словом не выдал страстей, бушевавших в его сердце. Когда он уходил, мсье и мадам Прево льстили себе мыслью, что странник совсем забыл о своей ранней любви.
— Три года в Италии, ma chere, — сказал муж, натягивая перчатки и готовясь совершить свою ежедневную прогулку в Булонский лес, — вполне достаточный срок, чтобы произвести чудесное опустошение в памяти влюбленного. Можешь быть уверена, он так же рад вернуть себе свободу, как я рад, что отказался от своей.
Примерно через неделю после этого тело мсье Ипполита Прево было найдено в одной из аллей Булонского леса с пулей в голове, а его лошадь спокойно паслась рядом с ним.
Было проведено долгое и утомительное расследование, подробности которого давно ускользнули из моей памяти. Несколько человек были заподозрены, но все они оказались невиновными, и это событие со временем было забыто. Камилл, унаследовав большую часть состояния своего брата, продолжал заниматься живописью с неослабевающим усердием. Сначала ходили слухи, что он женится на вдове своего брата, но, напротив, он избегал ее всеми доступными ему средствами; и наконец те, кто пророчествовал о его женитьбе, узнали, что он дал торжественную клятву никогда больше не видеть ее и не разговаривать с ней.
Примерно в это же время он начал свою последнюю и лучшую картину — «Каин после убийства Авеля». Мне не нужно ничего говорить вам о достоинствах этой необыкновенной работы. Вы изучили ее более внимательно, чем я, и знаете ее слишком хорошо.
Будучи человеконенавистником, Камилл Прево с самого своего возвращения из Рима погрузился в мрачную и угрюмую меланхолию. Он заперся в своих комнатах, никого не видел и без перерыва работал над этой роковой картиной. День за днем, неделя за неделей он угасал под бременем очарования, которому, как и вам, он не мог ни сопротивляться, ни контролировать. По мере продвижения картины его страдания становились все острее, а силы убывали. Глубокое уныние сменилось пароксизмами нервного ужаса. Бывали времена, когда он громко вскрикивал, словно не в силах вынести зрелища, сотворенного его же руками; раз или два его находили без чувств у подножия мольберта. В один из таких случаев его слуги вызвали ближайшего врача, который тщетно пытался убедить своего пациента отложить картину в сторону и попробовать сменить обстановку. Камилл отказалась его слушать, и визит врача больше никогда не повторялся.
Наконец картина была закончена, выставлена и куплена правительством.
Как один из наших современных шедевров, она занимает свое нынешнее положение на стенах Люксембургского дворца. Несомненно, настанет день, когда, выражаясь языком каталога, «она получит последнее и почетное пристанище в галереях Лувра, где займет место рядом со своими прославленными предшественниками и продолжит историю французского искусства».
— Но художник? — воскликнул я, когда Лерой закончил свой рассказ. — Что стало с Камиллом Прево?
Несколько минут назад мы поднялись со своего тихого места под акациями и теперь прогуливались по тенистой стороне старинной улицы, примыкающей к садам. Пока я говорил, мы подошли к большому частному особняку, к которому вела пара массивных деревянных ворот, густо усеянных железными шипами. К моему удивлению, мсье Леруа, вместо того чтобы ответить на мой вопрос, позвонил в колокольчик, кивнул консьержу и попросил меня следовать за ним.
Мы прошли через просторный внутренний двор, поднялись по лестнице и оказались в большом зале, вымощенном попеременно квадратами черного и белого мрамора. Здесь нас встретил пожилой человек кроткого и доброжелательного вида, который пожал руку моему спутнику и указал на лестницу.
— Вы знаете путь, мсье Леруа, — сказал он. — Вы найдете Франсуа в коридоре.
Мой спутник поблагодарил и первым поднялся по лестнице. На площадке нас встретил служитель в мрачной серо-черной ливрее, который молча приветствовал нас и повел по длинному коридору, в который выходило десять или двенадцать дверей, плотно обитых железом. Перед последней из них он остановился, достал из кармана ключ, отпер и посторонился, пропуская нас.
Я оказался в маленькой гостиной, аккуратно, но просто обставленной. Близко к окну стоял мольберт, а на мольберте — бессвязная фантастическая мазня маслом, больше похожая на размазанную палитру, чем на картину. Окно, как и дверь, было укреплено, — плотно зарешечено, — и выходило на унылый двор, окруженный высокими стенами. Я вздрогнул. В доме царила тяжелая, неестественная тишина, какой-то осязаемый мрак, холодивший меня, словно присутствие зла.
— Что это за место? — спросил я. — Зачем вы привели меня сюда?
Мсье Лерой указал на дверь в дальнем конце комнаты, которую служащий открыл так же, как и первую.
В этот момент по комнатам пронесся ужасный крик — такой пронзительный, такой мучительный, такой диссонирующий, что я невольно закрыл лицо руками, как будто за ним должно было последовать какое-то ужасное зрелище.
— А вот и художник, — сказал Лерой. — Камилл Прево.
Я заглянул внутрь. Одного взгляда было достаточно — одного взгляда на дикое, бледное лицо, с которого исчез весь свет человеческого разума. В Камилле Прево я увидел разъяренного безумца, привязанного к деревянному тюфяку, смеющегося, кричащего, богохульствующего и громко кричащего, что он Каин — Каин, убийца Авеля!
— Он действительно убийца своего брата? — спросил я, отворачиваясь, похолодевший, охваченный ужасом.
— Одному Богу известно, — ответил мой спутник. — Это один из его дней, когда наступает кризис; в такие дни он всегда обвиняет себя в этом преступлении. Во всяком случае, теперь вы знаете, зачем я привел вас сюда. Эта роковая картина свела с ума одного художника, и я решил, что с другим не должно случиться то же самое.
ГЛАВА VII
ОТКРЫТИЕ ОСТРОВОВ СОКРОВИЩ