Мисс Кэрью
Шрифт:
— Значит, вы верите в доктрину предсуществования! — воскликнул я, отодвигая стул и серьезно глядя в лицо своему гостю.
— Я верю в бессмертие души, — ответил профессор с невозмутимой торжественностью. — Я чувствую, что я есть, и что я был. Вечность — это круг, но вы уменьшаете его до полумесяца, если отрицаете предыдущую половину его необъятности. Для души, собственно говоря, нет ни прошлого, ни будущего. Она существует сейчас и — вечно. Вы заявляете, что верите в бессмертие души, и в то же время выдвигаете мнение, которое, если его подвергнуть надлежащему расследованию, установило бы совершенно неблагоприятную систему. Если эта ваша душа бессмертна, она должна была существовать с незапамятных времен. Если нет, то какая у вас гарантия, что она будет существовать в течение всего грядущего времени? То, что не будет иметь конца, не может иметь начала. Это часть Бога и часть Природы. Родиться — это то же самое, что умереть. И то и другое является переходным, а не окончательным. Жизнь — это всего лишь одеяние Души, и, когда мы умираем, то всего лишь меняем одно одеяние на другое.
— Но это же теория метемпсихоза! — сказал я, улыбаясь. — Вы изучали философию восточной литературы, пока сами не стали приверженцем религии Брамы!
— Всякая традиция, — заметил профессор, — это своего рода духовная истина. Суеверия Востока и мифологии Севера, прекрасные басни древней Греции и смелые исследования современной науки — все стремятся прояснить одни и те же принципы; все они коренятся в тех побуждениях и вопросах, которые заложены в мозгу и сердце человека. Платон верил, что душа бессмертна и возрождается; что она знает все; и то, что мы называем обучением, — это всего лишь усилие, которое она прилагает, чтобы вспомнить мудрость Прошлого. «Ибо искать и учиться, — говорит поэт-философ, — это все суть воспоминания». В основе любой религиозной теории, какой бы дикой и первобытной она ни была, лежит восприятие — возможно, смутное и искаженное, но все же восприятие — Бога и бессмертия.
— И вы полагаете, что мы все жили раньше и все будем жить снова?
— Я знаю это, — ответил профессор. — Моя жизнь была одной длинной чередой этих откровений; и я убежден, что если бы мы принудили разум к серьезному созерцанию самого себя, если бы мы тщательно изучили явления психологии, возникающие в рамках нашего собственного сознания, — мы все могли бы прийти к признанию этой тайны предсуществования. «Пещеры разума» темны, но не непроницаемы; и все, у кого есть мужество, могут следовать по их извилистым лабиринтам к свету истины за их пределами.
Через два дня после этого разговора я уехал из Лейпцига во Франкфурт. Как раз в тот момент, когда я занимал свое место в дилижансе, в окне появился мужчина в ливрее курьера колледжа. Он задыхался от бега и держал в руке небольшой сверток.
— Что это такое? — спросил я, когда он протянул его мне.
— От профессора Хеннеберга, — ответил он. Он хотел сказать что-то еще, но дилижанс покачнулся и тяжело покатился вперед; посыльный отскочил; почтальоны щелкнули кнутами, и через мгновение мы уже катились по неровной городской мостовой.
В салоне, кроме меня, было всего два пассажира. Один из них был священником, который только и делал, что спал и читал свой требник, и, кроме того, от него исходил сильный запах чеснока. Другим был молодой немецкий студент, который сидел, выставив голову в окно, и курил сигары.
Поскольку я не нашел ни одного из моих спутников особенно привлекательным, и поскольку я забыл снабдить себя какой-либо литературой, более занимательной, чем «Справочник Мюррея по Южной Германии», то был приятно удивлен, когда, открыв пакет, обнаружил значительное количество страниц, написанных своеобразным почерком моего друга, аккуратно скрепленных по углам и сопровождаемых запиской, в которой он дал мне понять, что рукопись содержит краткий набросок некоторых фрагментов из его жизни, которые, по его мнению, могли бы меня заинтересовать и которые, кроме того, иллюстрировали ту доктрину предсуществования, о которой мы беседовали несколько вечеров назад.
Эти бумаги я взял на себя смелость опубликовать.
Мои родители жили в Дрездене, где я и родился вечером четвертого мая 1790 года.
Моя мать умерла через несколько часов после родов, и я был отправлен к няне на ферму в непосредственной близости от города. Не могу сказать, что у меня сохранились какие-либо отчетливые воспоминания о первых нескольких годах, положивших начало той нынешней жизни, какой я живу. Я был окружен вниманием и заботой. Я рос в полях, на солнце, словно молодое растение. Отец регулярно навещал меня каждое воскресенье и четверг, и я научился смотреть на фрау Шлейц как на свою мать. Когда мне исполнилось десять лет, меня перевели в большую государственную школу в Дрездене.
До этого времени я не получил никакого образования. Я был невежествен, как двухлетний ребенок. Поэтому я поступил в школу в тот период, в том возрасте, когда болезненно осознавал свою неполноценность по отношению к мальчикам значительно младше меня. Несомненно, мой отец поступил со мной очень несправедливо, не соизволив до того момента снабдить мой юный ум той интеллектуальной пищей, которая так же необходима для нашего умственного развития, как вино и мясо для нашей физической природы; но его можно было назвать эксцентричным фантазером, далеким от жизни. Одной из его любимых теорий была та, что раннее детство должно быть ограждено от тревог учебы и полностью посвящено приобретению телесного здоровья; что юность должна быть посвящена учебе; что зрелость должна пройти в действии; и что старость должна вкушать наслаждения отдыха. На эти четыре этапа он разделил бы жизни всего человечества, забыв, что между столь несхожими стадиями не может существовать гармонии или единства целей. Если бы он был абсолютным монархом, он заставил бы своих подданных подчиняться этому правилу. Но поскольку был всего лишь обычным немецким торговцем и обладал полным контролем только над одним существом в мире, он практиковал свою систему на мне.
В течение первых месяца или двух я сильно страдал. Я обнаружил, что учителя жалеют меня, а мальчики презирают. Последние исключили меня из своих занятий спортом и открыто высмеивали мое невежество. Когда я вставал, чтобы повторить свое задание, я запинался там, где пять минут назад мальчики младше меня читали вслух из Тацита и Геродота. Когда я попытался овладеть начатками арифметики, это было в классе, где наименее продвинутый ученик уже занимался постулатами Евклида.
Для такой гордой натуры, как моя, это состояние было невыносимо. Хотя иногда меня почти одолевали стыд и боль, я прилагал нечеловеческие усилия, чтобы наверстать потерянное время. И был вознагражден за свои усилия. Мои успехи были поразительны; и, хотя я все еще сильно отставал от остальных, скорость, с какой я овладел всем, что мне было задано изучить, и то, как часто я предвосхищал наставления учителей, стало маленьким чудом школы.
Мой отец был богат и щедро снабжал меня деньгами. Эти деньги я полностью тратил на покупку книг. Когда другие мальчики играли на территории школы, я имел обыкновение ускользать в пустые спальни или в свой привычный угол в пустой классной комнате и там усердно трудился над овладением некоторыми из тех областей знаний, с которыми соприкоснулся совсем недавно или же с теми, с которыми, в обычном курсе обучения, мне еще только предстояло познакомиться. Утром, прежде чем кто-либо из моих товарищей просыпался, я доставал том из-под подушки или напрягал память, чтобы вспомнить всю информацию, которую собрал за предыдущий день. Таким образом, я не только продолжал ежечасно пополнять свой багаж знаний, но и не забывал ничего из того, что мне довелось узнать.
А теперь позвольте мне признаться кое в чем, связанным с моим прогрессом, — в чем-то, о чем я часто размышлял с ощущениями, близкими к ужасу, — в чем-то, что я с тех пор пытался проанализировать, и что привело меня к истолкованию той тайны, которой была окутана моя последующая жизнь.
Ничто из того, что я узнал, не было для меня совершенно новым.
Да, каким бы странным и ужасным это не казалось, я никогда не читал книги, которая не была бы мне знакомой. Почерпнутые знания звучали для меня эхом знакомого голоса. Когда мой учитель разъяснял проблему или объяснял некоторые явления природы, я неизменно опережал смысл его аргументации и, снимая слова с его уст, делал вывод раньше, чем его намеревался сделать он. Много раз он расспрашивал меня, обвинял в том, что я прежде изучал книгу, о которой шла речь; и всегда я доказывал ему, что она ни на мгновение не попадала в мое распоряжение.