Мисс Кэрью
Шрифт:
Таким образом, я получил характеристику своих естественных способностей к рассуждению, которую не мог опровергнуть, и все же я чувствовал, что она была незаслуженной. Вовсе не путем внутренних рассуждений пришел я к знанию, которое так удивляло не только моих учителей, но и меня самого. Преподавательский состав был случайным. Я не мог его контролировать. Это пришло со всей внезапной ясностью убеждения и сразу осветило проблему, подобно вспышке молнии. Иногда я был сбит с толку, обнаружив, насколько глубоко работа этого понимания напоминает спонтанные пробуждения памяти.
Однако в то время я был слишком молод, чтобы подробно заниматься таким трудным исследованием, как исследование деятельности разума, хотя мои мысли уже были заняты проблемами, почти выходящими за рамки моих возможностей. Поэтому я принял свой успех, не задавая слишком любопытных вопросов об его источниках.
Минуло пять лет. За это время я прошел путь от низшей скамьи до звания старшего ученика в школе; я овладел двумя живыми языками (английским и французским), помимо своего собственного; я был сносно начитан в классике; я прошел всю рутину школьной математики; и я был автором анонимного сочинения по социальной философии.
На этом этапе моего образования мой отец, идя навстречу моим искренним просьбам, перевел меня в Лейпцигский университет, где я едва успел обосноваться, когда получил известие о его внезапной смерти. Мое горе было глубоким и искренним, но оно только увеличило мою любовь к знаниям и усилило серьезность моих занятий.
Теперь я сосредоточил свое внимание главным образом на восточных языках и восточной литературе. Я жил жизнью отшельника. Я существовал только в прошлом. Я избегал абстракций внешнего мира и полностью посвятил себя изучению иврита, персидского, индуистского и индийского языков.
В колледже, как и в школе, мои усилия сопровождались таким же быстрым и неизменным успехом. Я получал премию на каждом публичном экзамене и, наконец, получил высшие университетские награды. И все же у меня не было ни малейшего желания покидать Лейпциг. Я продолжал занимать свою старую квартиру, продолжать свои старые занятия и вести точно такую же жизнь, как и раньше. Таким образом к моему сроку существования прибавилось еще шесть лет; и в двадцать один год, после смерти одного из моих собственных преподавателей, я был единогласно избран на вакантную должность профессора восточной литературы.
Этот беспрецедентный прогресс никого так не удивил, как меня самого, ибо я один знал, каким необыкновенным образом он был достигнут. Знание пришло ко мне скорее как откровение, чем как результат обучения, и все же слово «откровение» недостаточно для выражения этого процесса. Память, повторяю, память — это единственный мыслительный процесс, которому я был обязан своим успехом.
У меня был друг по имени Фрэнк Ормсби. Он был англичанином и поступил в университет примерно на год позже меня. Молодой, блестяще одаренный и проникнутый духом немецкой литературы, он решил закончить свое образование в Лейпциге. Если бы не эта дружба, я вряд ли узнал бы, что такое человеческая привязанность.
Фрэнк Ормсби был последним потомком мужского пола из старинной аристократической семьи на Западе Англии. Его предки понесли значительные потери в период существования Содружества и вернули себе лишь небольшую часть своего имущества из рук безжалостного и распутного Чарльза. Две или три фермы со старым поместьем и парком остались только у той семьи, чьи верные кавалеры, не колеблясь, вооружили своих арендаторов и получили свое наследственное имущество на службе у Стюартов. Каким бы маленьким оно ни было, поместье стало еще менее ценным из-за расточительности некоторых более поздних Ормсби; и, когда Фрэнк унаследовал его, оно было так обременено, что едва ли приносило ему несколько ежегодных сотен, необходимых для покрытия расходов джентльмена.
В этом отдаленном и унылом поместье, среди темных старых деревьев, с гувернанткой и одним или двумя старыми слугами, жила в глубоком уединении младшая сестра моего друга. Они были сиротами, и всем друг для друга. У Фрэнка не было ни одной мысли, которая не учитывала бы счастье Грейс; Грейс смотрела на Фрэнка как на образец добродетели и таланта.
Во время долгих прогулок, которые мы иногда совершали за пределами города, Фрэнк с удовольствием рассказывал мне о мягкости и красоте своей сестры, а я с удовольствием слушал его. Это была тема, от которой мы никогда не уставали, и которую никакое обсуждение не могло исчерпать.
Как бы ни был я изолирован от мягкого влияния женского общества, эти беседы произвели глубокое впечатление на мое сердце. Я научился любить, не видя ее. Я позволил себе видеть золотые сны. Я вцепился в его слова с восторженной верой адепта перед святыней скрытого божества и отдал всю свою душу опасному очарованию.
Наконец, пришло время, когда Фрэнк должен был вернуться в Англию, а мне снова придется пребывать в одиночестве — даже большем, чем если бы я никогда не знал его дружбы!
Однажды вечером мы бродили по университетскому саду рука об руку, молчаливые и печальные. Каждый знал мысли другого, и ни один не говорил о расставании. Внезапно Фрэнк повернулся ко мне и сказал:
— Почему бы вам не поехать со мной, Хеннеберг? Поездка в Англию пойдет вам на пользу.
Я улыбнулся и покачал головой.
— Ах, нет, — сказал я, — я — улитка, и колледж — моя раковина.
— Чепуха! — ответил он. — Вы должны поехать. Я возьму вас с собой. Кто знает? Возможно, вы с Грейс влюбитесь друг в друга!
Горячая кровь бросилась мне в лицо, но я ничего не ответил. Фрэнк резко остановился и серьезно посмотрел мне в глаза.
— Генрих, — сказал он, — кажется, я говорил легкомысленно, но на самом деле высказал сокровенную мысль. Если бы этот союз был заключен, он стал бы исполнением желания, наиболее близкого моему сердцу.
Мой пульс участился, глаза наполнились слезами. Я по-прежнему хранил молчание.
— Вы поедете? — спросил он.
— Да, — ответил я.
Никогда прежде я не выезжал за пределы моей родной Саксонии и, будучи далек от восторгов юности, уклонялся от путешествий с нервной робостью затворника. Фрэнк постарался развеять мои опасения.
— Мой добрый друг, — воскликнул он, — вы заперлись в этом старом немецком колледже, пока сами не стали немногим лучше пыльного, изъеденного молью фолианта! Вам всего двадцать один год, а вы бледны и мудры, как восьмидесятилетний философ. Ваша одежда висит на вас, словно старомодный переплет; ваше лицо желтое, как пергамент; вы кланяетесь, как будто совершаете восточный салам; даже ваш почерк искажен до сходства с восточными иероглифами. С этим необходимо покончить! Вы должны омолодиться и решиться хоть раз спуститься на уровень других людей. Станьте мучеником, Генрих, и напишите вашему портному о парадном костюме!