Миссия «Демо-2020»
Шрифт:
– Часа два не очухаются, – пробормотала руководительница миссии, – ничего, еще есть время… Еще есть время.
И она посмотрела в угол, туда, где виднелось нечто, так напугавшее преображенца Гаврилу – парня не самого робкого десятка, каким и подобало быть потешному царя Петра.
– Поеду, – сказал князь Федор Юрьевич Ромодановский, – пир идет, а дело стоит, а так не годится, государь.
– Погоди, дядюшка, куда ты так спешишь, – буркнул Петр, который наблюдал за Данилычем, подливающим ему вина. – Посиди с нами. – Где уж мне, старику, с вами, молодежью.
– А и то добро! – сказал Петр, резко вставая и отодвигая от себя чашу с вином так, что она опрокинулась, заливая скатерть. – Только нечего докладывать. Сам при расспросе быть желаю. Данилыч!
– Слушаю, мин херц!
– Брось вино глушить да девок щупать. Со мной поедешь! Вели лошадей подать!
– А куда едем, мин херц? Неужто…
– Туда, туда, с Федором Юрьичем. Поторопи там…
Александр Данилыч некоторое время постоял, задумчиво встряхивая головой, а потом расторопно устремился из палат. Уже через минуту слышался его звонкий голос, с роскошными «химическими» оборотами внушающий прислуге, что и как скоро надо делать.
Примерно в то же самое время кат Микешка Матроскин выволок из подвала Афанасьева и его сотоварищей. Мрачный Буббер уже не сделал даже самой обреченной попытки апеллировать к адвокатам и американским посланникам и консулам. Наверно, он понял, что дело совсем печально. Ковбасюк почему-то улыбался растерянной улыбкой блаженного. Евгению, который бросил на него взгляд, вдруг показалось, что бывший таксидермист спятил. Столько лет своей жизни тот набивал ватой чучела животных. А теперь из него самого сделают чучело – из живого.
На лавке, предназначенной для важных, сидели два бородатых боярина. Один из них сказал густым басом:
– Князь Ромодановский велел учинить подробный расспрос, так что готовьтесь говорить всю правду.
Четверка несчастных предстала перед боярами.
Голландец даже не поднимал головы, Буббер и Ковбасюк подавленно молчали. Один Женя Афанасьев еще барахтался. Он собрался с духом и сказал:
– Честные бояре! Хочу держать ответ по всей правде.
– Вот это уже хорошее начало, – сказал Стрешнев. – Ну, ну.
– Я вполне допускаю… («Не то, не то говорю!.. – панически метнулось в голове Афанасьева. – Как же с ними говорить, боже!..») Я вполне допускаю, что один из нас мог оказаться тем, кого вы ищете. Я сам гнался за злоумышленником, и главная часть улик против него построена на моих собственных показаниях. Если допустить, что я лгу, то зачем же мне лгать таким образом, чтобы на меня падало подозрение? Вот что я хотел спросить у вас, честные бояре.
Тихон Стрешнев и Лев Кириллович переглянулись. Последний даже кивнул, невольно выдав свое согласие со словами Афанасьева. Приободрившись, Евгений продолжал:
– Я почти поймал вора, и мои слова может подтвердить тот из швейцарских мушкетеров Лефорта, что в ночь покушения стоял на карауле у большой лестницы, подходящей к спальным комнатам. Думаю, что у вас уже есть его опросный лист, так что я только еще раз подтверждаю происшедшее. Не более того.
«Так, так, отмазывайся, Владимирыч!.. – запрыгал бес Сребреник. – А то если тебя на дыбе изломают, то мне тут куковать до скончания века придется, в этой милой петровской России!»
Боярин Стрешнев повернулся к Льву Кирилловичу и сказал вполголоса:
– Гладко говорит, как по писаному, только, может, все равно не мешало бы на дыбу поднять, как ты думаешь, Лев Кириллыч? Может, чего еще порасскажет, а?
– Если вы хотите слышать только правду и ничего, кроме правды, – с отчаянной храбростью человека, которому уже нечего терять, сказал Афанасьев, – то я все сказал. А на дыбе любой себя оговорит и признается в том, чего не делал. Если умеючи подойти к делу, вот как он, – кивнул Евгений на Микешку Матроскина, – так можно выбить признание о том, что именно ты Христа распял, что ты убил царевича Дмитрия в Угличе, что ты поджег Москву в двенадцатом году!..
Сказав последнее, Афанасьев невольно прикусил язык: до 1812 года, когда горела Москва, оставалось еще прилично времени. Впрочем, Москва горела в старину так часто, что бояре не обратили никакого внимания на этот досадный промах. Лев Кириллович сказал:
– Дельно излагает. К тому же он главный свидетель. Петр Алексеевич, если что, ему сам дознание произведет. Ладно. Отдохни пока. Стань вон в тот угол. Теперь вы, – повернулся он к оставшейся троице. – Если верить показаниям Афанасьева, один из вас должен оказаться тем вором и смутьяном, которого мы доискиваемся. Так как все вы равно подпадаете под подозрение, придется допросить каждого с пристрастием. Которого из вас, вбежав в спальню, схватил за шкирку Меншиков Александр Данилович?
Ковбасюк кашлянул. Пит Буббер, а схватил Меншиков именно его, остолбенело смотрел в потолок. Афанасьев замер, и тут чучельник сказал тихо:
– Меня.
Стрешнев махнул рукой, и Микешка, подскочив к Ковбасюку, одним движением разорвал на нем одежду, обнажив подозреваемого до пояса. Афанасьев невольно зажмурился, но тут же заставил себя смотреть на это: все-таки, как ни крути, была его вина в том, что Ковбасюк со связанными руками, дернувшись, повис на дыбе. Хрустнули кости. Микешка неспешно извлекал кнут – толщиной в палец, длиной в пять локтей.
– Кнут не дьявол, а правду сыщет, – неторопливо, почти добродушно приговаривал кат сквозь зубы, – такие дела, паря…
– Раз, – негромко скомандовал Стрешнев. Микешка отступил на шаг и коротко, словно бы вполсилы, почти без замаха, ударил. Ковбасюк вздрогнул всем телом, но промолчал. Сдержался. Второй и третий удары все-таки выбили голос из терпеливого таксидермиста: боль была жуткой.
– Четыре, пять, – считал боярин. – Микеша, чуть поприжми.
– А этого, – кивнул Лев Кириллович, родной брат матери Петра, на Пита Буббера, – закатайте пока в «шелепа», пусть над ним немножко подмастерья твои похлопочут.