Мистер Аркадин
Шрифт:
Ривьера была мне родным домом. Я вырос на побережье. Я знал по имени всех крупье в казино, мог положиться на любого портье или бармена, а прислуга в дамских туалетах была поголовно приятельницами моей матери.
И как к последнему прибежищу я мог обратиться к ней самой, которая тихо-мирно жила себе в двухкомнатной квартирке в Босолейле вместе с Миртель. Миртель — это англичанка, которая лет тридцать или около того назад провела один незабываемый вечерок с моей матерью где-то в Довилле или Лугано. С тех пор они почти не расставались и вот теперь устроились на житье в расчете на ненадежные гонорары от применения всяческих рулеточных «систем», в плену
Мне было известно, что они имеют обыкновение отправляться в казино к открытию, как добросовестные чиновники, спешащие в свои конторы. Так что я знал, где их искать, и в одно прекрасное утро нашел. Я застал их в своем обиталище одетыми по-домашнему, в стоптанных шлепанцах, с волосами, изрядно поблекшими, накрученными на бигуди. Узенькие комнатушки загромождал всякий хлам, пахло кипевшим на газовой плитке супом.
— Ты неплохо выглядишь, — сказала мать.
Увы, я не мог вернуть ей комплимент. Столько беспокойных часов провела она в зашторенных наглухо залах казино, склонившись над столом, где играли в рулетку, что на ее лицо как будто упал отсвет зеленого сукна. С одного из ее искусственных зубов слетела коронка. Я помнил, с какой заботливостью она относилась к своим зубам, всегда обращаясь к лучшим в Нью-Йорке дантистам. Однажды она обронила фразу: «Моя улыбка, золотко, — мой капитал».
Она и теперь постоянно улыбалась, как в прежние времена, но это была уже не улыбка, а застывшая гримаса, которая не могла скрыть вечной тревоги в глазах, полуприкрытых веками, покрасневшими от дешевой косметики. В углу глаз дрожали слезинки, и только сами глаза были удивительно, по-детски голубыми.
— У тебя, надеюсь, все в порядке, не так ли?
Это был крик души. Она заметила печаль на моем лице, но, эгоистка до мозга костей, не могла отнести ее на счет жалости к кому-либо другому, даже к себе. Поэтому, не долго думая, пришла к выводу, который не расходился с действительностью: я попал в беду и явился за помощью.
Я поспешил разуверить ее ответной улыбкой. Я слишком хорошо знал свою мать, чтобы надеяться на поддержку, даже знай она, что я лишь на днях вышел из тюрьмы и мне негде приклонить голову. Слава Богу, я привык заботиться об одежде, так что всегда выгляжу прилично. Получив воспитание в среде женщин, живущих процентами со своей внешности, я еще в раннем детстве приобрел ценное умение носить последнюю рубашку и тратить последнюю тысячу франков с легкостью человека, уверенного в неисчерпаемости запасов того и другого.
Я вытащил пачку «Честерфилда» — того самого, что впутал меня в эту историйку — смешную или трагическую, смотря на чей взгляд. Я завел светскую беседу с Миртель, чья английская красота — румянец цвета дикой розы, волосы и глаза цвета октябрьских листьев — пострадала от разрушительного тока времени даже больше, чем облик моей матери. Я принял ее приглашение разделить их скромный завтрак — анчоусы и отварные овощи — и притворился заботливым сыном, выкраивающим пару часов своего драгоценного времени для визита в материнский дом.
— Вообще-то я проездом. Есть одна задумка, которую я надеюсь осуществить…
Мать никогда не задавала мне вопросов о том, на какие средства я живу. Она наплела столько лжи о самой себе, что сочла за благо не вникать в чужие дела. И на этот раз она с готовностью разделила мой натужный оптимизм и порадовалась видимости моего благополучия, не пожелав узнать, что за всем этим стоит. Меня это устраивало. Начни она задавать вопросы, мне пришлось бы туго. Источники моего
Вот и сейчас, как бы я объяснил ей, что мои планы на будущее покоятся всего лишь на одном имени? Даже если это имя человека с небывалой славой. Об Аркадине слышали все.
Да, все о нем слышали, но никто ничего не знал наверное. Кто он был такой? Что за человек? О нем рассказывали бесчисленные легенды; кто их сочинял — может быть, хроникеры желтой прессы, ежедневно занятые составлением рациона из слухов, острот, клеветы, инсинуаций, эти разгребатели грязи, готовящие пищу бедным умам, которым никогда не стать приманкой для газетчиков? Было известно, что Аркадин терпеть не мог фоторепортеров. Был случай, когда он разбил аппарат о голову фотографа, который не принял всерьез отказ попозировать, — это принесло Аркадину немало хлопот с прессой. Инцидент был улажен с помощью чека на кругленькую сумму в пользу журналистской благотворительной организации. Но с тех пор редакторы перестали отправлять своих репортеров на охоту за фотографиями Аркадина.
За их отсутствием стали прибегать к рисованным портретам. Скоро все узнали огромный торс, аккуратно подстриженную четырехугольную бороду, жесткие волосы, широкие меховые пальто, гигантские широкополые шляпы и прочие аксессуары, будто специально подобранные для того, чтобы подчеркнуть, придать дополнительный вес, увеличить и без того массивную фигуру.
Широко в ходу были едкие эпиграммы, посвященные ему. Публиковались пространные описания его вечеров, одни из которых отличались неумеренной роскошью, а другие походили на заурядные попойки. Его любовные дела были предметом постоянных сплетен и обсуждений. Он часто менял свои задушевные привязанности. Достаточно было раз появиться с Аркадиным, чтобы о тебе написали в газетах. Эти связи обычно обрывались вслед за дорогим подарком. Чего не простит женщина за песцовую горжетку, жемчужные клипсы и тем более каракулевую шубку?
Я слышал об Аркадине в Нью-Йорке, Лондоне и Гамбурге. По моим сведениям, он приложил руку ко всему, что пахло большими деньгами. Он имел плантации в Бразилии и на Борнео, шахты на Аляске и в Южной Африке, у него были нефтяные скважины, железные дороги, электростанции. Целые флотилии рыболовецких судов и пароходов, исследовательские лаборатории были под его контролем; не исключено, что он финансировал эксперименты в области межпланетных путешествий. Он располагал проектами обводнения Сахары и рецептами приготовления питательных смесей из глубоководных растений. Оказывал поддержку музеям, психолечебницам, онкологическим институтам. Он был всюду, по крайней мере везде стояло его имя. И это было единственное, что о нем знали конкретно, — его имя: в правом нижнем углу чека или внизу листа под контрактом.
И это все, что было у меня, — имя, ставшее достоянием всех. Только оно и еще то, что его произнес — как нечто чрезвычайно важное и с великим усилием — один умирающий, три месяца назад, туманной ночью в неапольском порту.
— Кое-что для тебя… Я не забываю друзей… целое состояние…
Сколько раз за последние три месяца я повторял про себя эти слова Бракко! Может, он был в беспамятстве, как считала Мили. Нет. Но даже если так, то должна быть причина, причем достаточно веская, чтобы на краю смерти человек был озабочен только одним в мире — Аркадиным.