Мистер Слотер
Шрифт:
— Абсолютно, — без колебаний ответил Грейтхауз.
— Я требую удовлетворения! — завопил павший боец с мечом. Он уже сел, и на лбу его наливалась синим большая шишка.
— С удовлетворением сообщаю вам, что вы дурак, мистер Гиддинс. — Голос Лиллехорна был спокоен, ясен и холоднее льда. — Обнажение оружия в общественном месте с намерением нанести телесные повреждения карается десятью ударами плетью. Желаете продолжать по закону?
Гиддинс ничего не сказал, но протянул руку и подобрал свое оружие.
Крики на улицах, собиравшие все больше народу — наверняка пьяниц и хулиганов из соседних таверен, — становились все громче. Люди требовали правосудия — точнее, самосуда. Зед
— Порой мне бывает очень досадно делать то, чего требует долг, — сказал Лиллехорн, посмотрел на Мэтью и фыркнул. — Тебе не надоело изображать юного героя? — Не ожидая ответа, он продолжил: — Ладно, пошли. Я вас отсюда выведу. Нэк, останешься здесь сторожить, пока я не найду кого-нибудь получше.
Он направился к двери, держа трость на плече.
Грейтхауз взял шляпу и плащ и пошел следом, за ним — Зед и Мэтью. Сзади неслись грязные ругательства от тех, кто еще не утратил дар речи, а взгляды Нэка кинжалами вонзались в спину младшего партнера агентства «Герральд».
На улице тут же подалась вперед толпа из трех десятков мужчин и полудюжины пьяных женщин.
— Назад! Все назад! — скомандовал Лиллехорн, но даже голоса главного констебля было недостаточно, чтобы угасить пламя растущей вражды. Мэтью отлично знал, что в Нью-Йорке в любое время дня и ночи три вещи соберут массу народа: уличная проститутка, уличный оратор и обещание хорошей драки.
Сквозь толпу было видно, что Кумпол пережил свой полет, отделавшись кровоточащим порезом на лбу, но для драки не очень годился, потому что мотался волчком, размахивая в воздухе кулаками. Кто-то сгреб его в охапку, прижимая руки к бокам, кто-то другой ухватил за пояс, с рычанием и воплями набросилось еще пять человек и началась свалка, в которой Кумпола лупили, а он даже отбиваться не мог. Тощий старый нищий метался туда-сюда, тряся бубном, но нашелся человек с музыкальным вкусом и бубен у него отобрал, после чего старик полез в драку, ругаясь как сумасшедший.
Но несмотря на это, горожане напирали на свою истинную мишень — Зеда. Его хватали и тут же отскакивали. Кто-то дернул за разорванный костюм. Зед шел, опустив голову и не обращая внимания. Мерзкий смех заклубился над толпой — так смеются хулиганы и трусы. Следуя в медленной процессии по Уолл-стрит, Мэтью вдруг заметил, что ветер стих. Воздух стал абсолютно неподвижен, и пахло морем.
— Слушай. — Грейтхауз замедлил шаг, чтобы идти рядом с Мэтью. Голос его звучал сдавленно, что бывало редко. — Утром в семь тридцать у Салли Алмонд. Все объясню. — Он замолчал, услышав звон разбитой о стену бутылки. — Если выберемся живыми.
— Назад! Все назад! — орал Лиллехорн. — Я не шучу, Спрэггс! Пропусти, не то, клянусь, мозги вышибу! — Он поднял трость — скорее просто для угрозы. Толпа становилась плотнее, руки сжимались в кулаки. — Нельсон Рутледж! Тебе делать нечего, кроме как…
Он не договорил, потому что в следующий момент слова стали не нужны.
Зед задрал голову к чернильному небу и испустил из глубины глотки звук, начавшийся как рев раненого быка, взлетающий все выше, выше, до страшных высот над крышами и трубами, над доками и складами, над стойлами и конюшнями, над бойнями. Начавшись ревом раненого быка, звук где-то на взлете сменился плачем брошенного младенца, которому страшно в темноте.
И все другие звуки смолкли. Слышно было лишь, как перекатывается эхо крика над городом и над водой.
Руки застыли, кулаки разжались, лица, распухшие от пьянства, со злобными глазами, исказились гримасой стыда. Каждый знал имя этого страдания, но никогда не слышал его, высказанного
Зед снова опустил голову. Мэтью уставился в землю. Пора было всем по домам, к женам и мужьям, к любимым и к детям. В свою кровать. Домой, где место человеку.
Полыхнула молния, грохнул гром, и не успела еще раздаться толпа, как яростно обрушился ливень, будто мир накренился и холодное море хлынуло на сушу. Одни бросились прятаться, другие медленно пошли прочь, мрачно сутулясь, и через несколько минут лишь потоп бушевал на пустой улице.
Глава третья
— Ну, хорошо. — Мэтью сложил руки перед собой на столе. За секунду до того он повесил треуголку на крюк и сел, но Грейтхауз был слишком занят поглощением завтрака из восьми яиц, четырех блестящих маслянистых колбасок и шести кукурузных лепешек на темно-красной тарелке. — Так что за история?
Грейтхауз прервал пир, чтобы отпить чаю, такого горячего и черного, какой умеют заваривать только в таверне Салли Алмонд на Нассау-стрит.
Трудно было бы вообразить больший контраст, чем между этим достопочтенным заведением и гадючником, где они были ночью. Пусть центром города считался когда-то Сити-Холл, но вполне можно сказать, что заведение Салли — аккуратный белокаменный домик с серой шиферной крышей, нависающей над могучим дубом, — заняло теперь это место, потому что улицы и дома продолжали строиться к северу. В таверне было тепло, уютно, всегда пахло свежепромолотыми специями, копченостями и выпечкой. На тщательно выметенных половицах ни пылинки, по углам вазы с цветами, у стены — большой сложенный из булыжников камин, отлично разгоняющий первый осенний холодок. Завтрак, обед и ужин таверна Салли Алмонд предлагала и местным, и проезжим в такой приятной обстановке, что иногда сама мадам Алмонд выходила побренчать на гитаре и спеть легким, воздушным и необыкновенно приятным голосом.
Дождь шел всю ночь, но перед рассветом прекратился. В большое окно, за которым по Нассау-стрит сновали пешеходы, телеги, фургоны и лошади, видны были пробивающиеся сквозь тучи серебряные лучи солнца. Прямо напротив стоял желтый кирпичный пансион Мэри Беловэр, где сейчас жил Грейтхауз, пока не найдет, как он это формулировал, «более подходящую квартиру для холостяка». Он имел в виду, что мадам Беловэр, хотя и добрая душа, была склонна наблюдать, когда пришел и ушел каждый из ее постояльцев и даже предлагала им регулярно посещать церковные службы, воздерживаться от крепких выражений, не пить и вообще вести себя достойно в отношении противоположного пола. От всего этого Грейтхауз скрежетал большими белыми зубами. Последней каплей стали попытки мадам Беловэр устроить его судьбу с различными дамам и, коих она считала вполне респектабельными и достойными — что в глазах Грейтхауза делало их скучнее телячьего студня. Неудивительно, что Грейтхауз старался ночами работать в номере седьмом по Стоун-стрит, но Мэтью знал, что на самом деле он там спит на кушетке в обществе бутылки бренди.
Впрочем, нельзя сказать, что последние недели кто-нибудь из них сильно скучал — вовсе нет. Агентство «Герральд» получило в «Уховертке» отличную рекламу, недостатка в письмах и посетителях с просьбой решить ту или иную проблему не было. Мэтью помог юноше, который влюбился в индианку и желал доказать ее отцу, вождю, что достоин его дочери. Была жуткая и тревожная ночная скачка, когда Мэтью убедился, что не все твари земные созданы Господом. Был случай с игроком, у которого мошеннически выиграла его призовую лошадь банда головорезов. У Грейтхауза было трудное приключение в Доме на Краю Земли, которое едва не стоило ему жизни, и жутковатая история с последней волей и завещанием доктора Коффина.