Мистер Уайлдер и я
Шрифт:
— Вам помочь? — спросил один из них, заметив, что я бестолково топчусь у входа; я сказала, что ищу мистера Уайлдера и мистера Даймонда. — Они ушли с полчаса назад, — ответил мужчина. — И я не знаю куда.
— Ици говорил, что у него встреча, — сообщил другой мужчина (своему приятелю, не мне).
— А вы не знаете, когда они вернутся? — спросила я.
Мужчины покачали головами и зашагали прочь. На другой стороне улицы я заметила кофейню, где и обосновалась за столиком у окна, откуда хорошо просматривался вход в здание напротив. В кофейне я просидела около часа, дольше оставаться было нельзя, иначе автобус до Сан-Франциско ушел бы без меня. Ужасно огорченная неудачей, я вырвала листок из тетрадки, хранившейся в моем рюкзаке, и написала:
Дорогой мистер Уайлдер,
Спасибо, что одолжили мне эту книгу и за то, что Вы были так добры ко мне в тот вечер в ресторане. Это был один из самых прекрасных вечеров в моей жизни. Простите, что я напилась и заночевала на Вашей кушетке. Книга мне очень понравилась, и я уверена, что вы с мистером Даймондом сотворите из нее выдающийся
Я подписалась, а затем, поеживаясь от стыда и смущения, добавила адрес и номер телефона моих родителей в Афинах. Забежала в канцелярский магазин, находившийся неподалеку, купила конверт, сунула в него книгу с запиской внутри и опустила в почтовый ящик на двери «Клуба писателей и художников». Я спешила, и на то, чтобы передумать, у меня просто не было времени. Что сделано, то сделано. Под палящим солнцем я взвалила на спину рюкзак и отправилась из Беверли-Хиллз на автовокзал, путь туда был неблизкий.
Мои последние дни в Америке тянулись невыносимо долго. Я побывала в разных интересных местах, но ни с кем более не познакомилась и не подружилась. Чувствовала себя одинокой и несчастной, и не потому что скучала по Джилл, а потому что, жуя мясной сэндвич и картофельные чипсы в «Макдоналдсе» в Сиэтле, я мечтала только об одном — вернуться в Беверли-Хиллз, поужинать в «Бистро», посмеяться шуткам мистера Уайлдера и выпить дорогущего красного вина, зная, что в другом конце зала сидит Аль Пачино с его прекрасной швейцаркой. Путешествие более не радовало меня, ничем и ничуть. Я бы улетела домой раньше срока, если бы мне хватило денег, чтобы поменять билет.
ГРЕЦИЯ
Наверное, это было предсказуемо — то, что я не перестану обращаться с моими дочерями как с детьми малыми, хотя они давно уже выросли, — ведь из истории моего знакомства с мистером Уайлдером в Лос-Анджелесе ясно видно, до чего ребячливой была я сама в возрасте двадцати одного года. Ныне, оглядываясь назад, я понимаю, что мои родители столь же чрезмерно заботились обо мне. Я была единственным ребенком в семье, и жили мы в большой квартире на улице Ахарнон в центре Афин. На улице многолюдной, шумной, провонявшей автомобильными выхлопами, да и больших денег у нас никогда не водилось, но мы были счастливы там и тогда — каждый из нас и все трое вместе, — нерушимо счастливы на протяжении более двадцати лет. Люди, знакомые с Грецией лишь поверхностно, но достаточно осведомленные о военной хунте, правившей страной в то время, удивились бы: как вы могли быть счастливы? На что я бы ответила коротко и правдиво: жизнь шла своим чередом. Обстоятельства должны быть совсем уж плохими, чтобы жизнь остановилась. Внешний мир, мир истории и политики, существовал отдельно от моего внутреннего мира, мира музыки и моей семьи, и эти две сущности никогда не пересекались. Во внешнем мире была стагнирующая экономика, власть военной хунты, политическая цензура, пытки в тюрьмах и концлагерях; в моем внутреннем мире — музыка и смех, домашний уют и вкусная еда и согревающая безоговорочная любовь моих родителей друг к другу и ко мне. Я жила в воздушном шарике счастья и едва обращала внимание на то, что происходит вокруг. Когда в 1973-м взбунтовались студенты Афинского политехнического университета, эти «беспорядки» прошли мимо меня. Когда в том же году мой отец потерял работу, я обрадовалась: теперь папа будет проводить больше времени дома, и даже не поинтересовалась причиной увольнения — отец обозвал Димитриоса Иоаннидиса[18] дураком, коллега донес на него, и на следующий день отца уволили.
У моего папы, человека доброго, отзывчивого и склонного к полноте, было две страсти: классическая литература (которую он преподавал) и греческая выпечка (которой он объедался). Мама преподавала английский в университете, и по умолчанию считалось, что я займусь тем же. Сперва музыка была для меня увлечением, хобби, хотя и весьма страстным. Жили мы на первом этаже, и в нашей квартире стояло пианино, унаследованное отцом от его родителей. Сам он играть не умел, но мама могла, спотыкаясь, сыграть по нотам парочку простых классических пьес, я же нот никогда не учила и никакой теорией не овладевала, но у меня был талант к импровизации, а играла я на слух, даже когда была маленькой девочкой. По греческому радио редко транслировали хорошую музыку, полковничья хунта обожала военные оркестры и псевдонародные бренчания, этим и заполняли по большей части эфир, к недовольству почти всех и каждого. Но дважды в год мама ездила в Лондон и домой возвращалась с пластинками классической музыки, купленными в больших музыкальных магазинах на Оксфорд-стрит, благодаря чему я прониклась любовью к некоторым композиторам — Равелю и Дебюсси, например, чью музыку я слушала часами напролет. Постепенно я наловчилась исполнять упрощенные версии их произведений на пианино, зачастую просто наигрывая мелодию правой рукой и добавляя левой неуклюже взятые аккорды. Что мне больше всего нравилось в этих композиторах, так это их манера избегать пышных, торжественных пассажей, свою музыку они исподволь обрамляли иронией, создавая вселенную, в которой joie de vivre[19] всегда сосуществовала с непреходящей и неминуемой грустью.
Со временем я начала сама сочинять музыку, ориентируясь на моих любимцев. Поначалу я сочиняла для пианино, а затем для пианино и скрипки. Моя подруга Хрисула играла на скрипке, и когда она
По возвращении в Грецию для меня настал трудный период. Университет я закончила, но ни внятных перспектив, ни цели в жизни не обрела. Попробовала преподавать английский, но страшно стеснялась и нервничала перед большой аудиторией, поэтому я давала частные уроки в нашей семейной гостиной. И кроме уроков и моей музыки заняться мне было нечем. Вскоре такая жизнь начала казаться серой и монотонной.
Конечно, я стремилась узнать как можно больше о Билли Уайлдере, но это было непросто. Порою, когда мои дочери были много моложе и мне очень хотелось задать им жару, я рассказывала девочкам о жизни в 1970-х: считаное количество телеканалов и радиостанций, и большинство вещают лишь по несколько часов в день; никакого интернета, никаких социальных сетей; ни мобильников, ни планшетов и ни малейшей возможности посмотреть фильм, если его не показывают в кинотеатре или по телевизору; ни тебе мобильников с коллекцией музыки, ни скачиваний. ни стриминга. Глазки у дочек на лоб лезли, а уважение к родителям пополам с восхищением возрастало многократно, а то: ведь мы с Джеффри сумели выжить, хотя и были лишены самых основных, по мнению девочек, прав человека. Меня же, когда я перебираю в памяти те годы, более всего поражает нехватка свободного доступа к информации. К тому времени, если не ошибаюсь, о Билли Уайлдере было издано три книги. Ни в одном книжном магазине, ни в одной библиотеке Афин этих книг не было, можете мне поверить, ибо я перерыла все магазины и библиотеки. Попадались кинематографические справочники с самыми общими сведениями, Билли в них упоминали, но без подробностей, — впрочем, мне и этого хватило, чтобы осознать наконец, что по какому-то несусветному и счастливому стечению обстоятельств я приволоклась на ужин к режиссеру не просто знаменитому, но чрезвычайно знаменитому. Легендарному на самом деле. А я даже имени его тогда не знала! Я краснела от стыда, припоминая глупости, которые наговорила, и дурацкие вопросы, которые ему задавала, думая про себя, что он похож на университетского профессора или на пластического хирурга.
Впрочем, его фильмы по греческому телевидению все равно не показывали по причине запрета на голливудскую продукцию, отмененного лишь в середине 1980-х. В то Рождество, Рождество 1976 года, мы поехали в Лондон в гости к маминой родне (проживавшей в непритязательном Бэламе, в Южном Лондоне), и я первым делом отправилась в книжный магазин Фойла на Чэринг-Кросс-роуд в поисках изданий о кино. Купила две книги, одна называлась «Киногид Халливелла», другая — «Спутник кинозрителя от Халливелла», и, вернувшись в Грецию, я месяцами, днем и ночью, листала эти справочники, заучивая не только факты, но и отзывы о фильмах. Отзывы отдавали замшелостью, если не ретроградством, для автора тех двух толстенных справочников картин, снятых после 1950 года, будто не существовало; но так ли уж он отличался в этом смысле от мистера Уайлдера, думаю я. Как бы то ни было, к лету 1977-го я помнила названия и год выпуска сотен и сотен голливудских фильмов, пусть даже и не видела ни одного из них.
А жизнь по-прежнему шла своим чередом. Текла в мареве едва выносимой скуки — до тех пор, пока в конце мая 1977-го все резко не переменилось, опять. На последней неделе мая моему отцу позвонила женщина из греческого филиала съемочной группы фильма «Федора» и сказала, что мистер Уайлдер велел ей связаться со мной. Три дня спустя я летела на Корфу.
* * *
На сходку в афинском аэропорту, кроме меня, явились трое. Ассистент режиссера — бородатый длинноволосый парень по имени Ставрос; француженка-блондинка — в чем заключалось ее участие в создании фильма, я так никогда и не узнала; и, наконец, директор картины — женщина на шестом десятке, высокая, надменная, с командирскими повадками, — мне она, если честно, внушала ужас.
Четверых работников для съемок фильма явно маловато.
— Остальные едут из Мюнхена, — пояснила директор.
— Чем они занимались в Мюнхене? — поинтересовалась я.
— Предпродакшеном, целый месяц.
Чем? Я и слова такого никогда не слыхивала.
Моя работа официально сводилась к «услугам переводчика». Мне дали понять, что мистер Уайлдер лично затребовал мисс Фрагопулу на эту должность. Я обалдела. На какой срок меня наняли, спросила я, но определенного ответа не получила; правда, сказали, что съемочная группа вряд ли задержится в Греции дольше чем на две-три недели. Из предосторожности я отменила все мои частные уроки на двадцать один день.