Мистер Уайлдер и я
Шрифт:
* * *
Финальный день съемок наступил слишком скоро. Я так страшилась этой даты, что, как ни странно (хотя, боюсь, не оригинально, подобная реакция свойственна многим), в последнее время работа не доставляла мне удовольствия. Перспектива вернуться в Афины, к репетиторству по английскому, на улицу Ахарнон, к благостной рутине родительского дома, виделась нестерпимой. Киногруппа переезжала в Мюнхен, где им предстояло снять большую часть сцен в интерьере. Иными словами, боги двигаются дальше, а меня, простую смертную, бросят там, где нашли, и позабудут.
Натурные съемки в Греции завершились, но пусть в отснятом материале заключалась лишь
Все были в приподнятом настроении. Днем ранее съемка последнего натурного эпизода определенно удалась. Мистер Уайлдер с ассистентами снимали сцену, в которой президент Академии кинематографических искусств и наук летит в далекую Грецию, чтобы вручить Федоре награду за вклад в киноискусство. Президента играл Генри Фонда. Из Афин его везли в автоколонне, возглавляемой наиболее влиятельным из немецких продюсеров, занимавшихся фильмом. Мистер Фонда сыграл свою роль идеально, с минимумом репетиций. Мистер Даймонд ни разу не оглянулся на мистера Уайлдера и не покачал головой, подавая сигнал о неверно произнесенной реплике либо подмене какого-нибудь слова в сценарии. В перерывах между репетициями и съемками Генри Фонда усаживался под тенистой сосной с альбомом на коленях, делая замечательные карандашные зарисовки окружавших его пейзажей. Вечером он ужинал на открытой площадке «Александроса» вместе с мистером Уайлдером, мистером Даймондом и мистером Холденом, и, по-моему (я сидела за столиком неподалеку), эта троица никогда не выглядела такой счастливой и довольной проделанной работой. Присутствие мистера Фонды, человека спокойного, приветливого и несомненно выдающегося, озарило Нидрион теплым искристым светом, и, хотя нынешним утром наш гость уехал обратно в Афины, отблески этого света не угасли полностью, и мы кожей чувствовали тепло, исходившее от них.
Вечеринка длилась бесконечно. Сперва за музыку отвечал здешний музыкант. Неведомо откуда приволокли электропианино Роудса и поставили на тротуаре. Пожилой музыкант бесстрашно молотил по клавишам, выстукивая нечто, отдаленно напоминавшее популярные душещипательные мелодии. Его музицирование не добавляло веселья нашему сборищу. Честное слово, на слух или по памяти я бы куда лучше сыграла те же мелодии, и у меня руки чесались подправить залихватские пассажи нашего пианиста. Кое-кто из самых отважных пытался танцевать — к примеру, Мэтью по собственной инициативе пригласил меня на танец, и мы неловко потоптались минуты две, пока музыкант жестоко расправлялся с «Моей смешной валентинкой», но игра его резала слух, и он настолько сбивался с ритма, что мы сдались; от незадавшегося танца осталось воспоминание о ладони Мэтью на моем крестце и пальцах, весьма ощутимых сквозь тонкую ткань моего платья. Потом мы потеряли друг друга в толпе, и прошло немало времени, прежде чем мы столкнулись вновь.
В конце концов кто-то решил принять меры касательно музыкального сопровождения. Пианиста вежливо попросили вон (хорошо заплатив за его безобразия, надо полагать), а затем, ко всеобщему восторгу, один из продюсеров пригнал свой «фольксваген» прямо на пляж, где и припарковался рядом с баром. Дверцы широко распахнули, в магнитолу вставили кассету, и ночной воздух содрогнулся от «Роллинг Стоунз».
Настроение мгновенно изменилось. Многие вскочили и бросились в пляс, столы сдвинули, освобождая место для танцующих, и по ходу дела, следуя старой доброй греческой традиции, побили немало посуды. В этом шуме и гаме я почувствовала себя неуютно, отошла в сторонку и с бокалом в руке прислонилась к стенке террасы, смотревшей на море. Я оказалась не единственной, уклонившейся от буйного веселья, тихое место у террасы делили со мной десяток актеров и членов съемочной группы, в основном люди в возрасте. Противоречивые эмоции раздирали меня: дикая радость от того, что я нежданно-негаданно стала участницей киносъемок, и боль при мысли, что для меня здесь все закончилось. Эти эмоции отчаянно сражались за первенство в моем сознании, когда рядом со мной возник мистер Даймонд.
— Хочу поблагодарить вас, — громко сказал он, стараясь перекричать музыку. — Хорошо, что вы были с нами. Маленький оазис здравого смысла среди всего этого безумия.
В разгульной, взвинченной атмосфере вечеринки комплимент пробрал меня до слез. Я отвернулась, чтобы Ици не увидел, как я плачу. Но многое ли можно было утаить от мистера Даймонда?
— Эй, что с вами? — спросил он.
— Ничего. Просто… каждый день здесь был для меня чем-то необыкновенным, потрясающим. И вот все так быстро завершилось.
— Разве вам не хочется вернуться в Афины, увидеться с мамой и папой?
— Да, но…
Я прервала наш разговор и побрела по пляжу, злясь на себя за то, что разнюнилась перед мистером Даймондом. Я ходила по пляжу из конца в конец, стараясь взять себя в руки. К празднующим и ликующим я присоединилась минут через пятнадцать, когда почти успокоилась или, по крайней мере, твердо решила более не выставлять себя дурочкой.
— Мисс Франгопулу? — раздался над моим ухом знакомый голос с австрийским акцентом.
Я обернулась — мистер Уайлдер улыбался мне из-под шляпы. Казалось, он никогда не снимает эту свою соломенную шляпу и даже спит в ней.
— Мы весьма признательны за то, что и как вы для нас делали, — сказал он, пожимая мне руку.
— Для меня это было удовольствием, — ответила я. — И великой честью. Правда.
— И к тому же вам за это заплатили. Фактор немаловажный.
Я засмеялась и кивнула.
— Мой друг мистер Даймонд сказал мне, что вы немного расстроены, — продолжил мистер Уайлдер. — С вами все в порядке? Можем мы чем-нибудь помочь?
— Со мной все хорошо. Немножко множко выпила. Вы же меня знаете. Помните, какой я была в «Бистро»?
— Припоминаю, — кивнул он. — Наверное, вам стоит ограничивать себя в потреблении деместики. Сдается, до конца вечеринки еще далеко.
— Надеюсь.
— Увы, деньки, когда я танцевал до утра, миновали, сколь ни грустно это признавать. Так что отправлюсь-ка я спать, пожалуй.
— Мудрое решение, — сказала я. Мы снова пожали друг другу руки, и он деликатно чмокнул меня в щеку, а затем удалился.
* * *
Я не воспользовалась советом мистера Уайлдера. То есть не ограничивала себя по части деместики. Я танцевала или болтала о пустяках с разными людьми, а когда партнеры по танцам и собеседники выдохлись и когда их запасы пленок с «Роллинг Стоунз» истощились и магнитола в «фольксвагене» умолкла, я уселась за электропианино и начала играть. Музицировала я для себя, честное слово, — перебирала любимые мелодии, популярные и не очень, варьировала аккорды, импровизировала, избегая подражания чужим находкам, — но стоило мне остановиться, как мои слушатели, коих было не так уж мало, отвечали негромким всплеском аплодисментов. Вечеринка, однако, угасала. В конце концов вокруг электропианино осталось с полдюжины человек, и когда в финале песни «И все это ты» я завершила свою версию странным, непреднамеренным ля минорным секстаккордом и подняла голову, я обнаружила среди слушателей Мэтью.
— Вау, — качнул головой Мэтью. — Ты говорила, что умеешь играть на пианино, но ты не сказала, как ты умеешь играть.
Я улыбнулась, чувствуя приязнь и нежность к нему и возбуждение, словно меня щекотали.
Взяв стул, Мэтью уселся рядом со мной.
— Сыграй что-нибудь свое, — попросил он.
— Что?
— Ты же пишешь музыку, почему бы не сыграть то, что ты сочинила.
Я посмотрела ему в глаза, и необычайно приятная нервная дрожь пробежала по моему телу.