Мистер Уайлдер и я
Шрифт:
— В обычной жизни я реалист. Но когда дело доходит до работы над картиной, я оптимист. А иначе нельзя, иначе ваш сценарий не продвинется ни на строчку, понимаете? Когда картина — любая — отснята и смонтирована, это представляется своего рода чудом. Разумеется, теперь работать сложнее, чем прежде. И никогда еще не было так сложно, как с этим фильмом. Теперь на картину уходит год — три месяца на сценарий и девять месяцев на то, чтобы превратить сценарий в фильм. За это время картина из тебя все соки выжмет.
— Вчера я посмотрела два фильма, — сказала я и пояснила, какие именно. Когда я упомянула Любича, Билли просиял почти как ребенок, получивший вожделенный подарок.
— «Магазинчик за углом» — безусловно, очень хорошая картина. Одна из лучших. В ней замучаешься искать изъяны. Прекрасный сценарий мистера Рафаэльсона. Идеальный сценарий. Вам понравился этот фильм?
— Невероятно понравился. «Таксист»… меньше.
— Да-а, видел я «Таксиста». Мистер Скорсезе очень серьезный парень, талантливый парень. Один из юнцов бородатых, как мы с Ици их называем. Во многих отношениях это выдающийся
Я хохотала и не могла остановиться, и Билли не удержался от улыбки, ему было всегда приятно, когда людям нравились его шутки.
— Видите, такого просто не может быть, верно? — продолжил он. — Не за этим люди ходят в кино. Да, конечно, фильм, над которым я сейчас работаю, один из наиболее серьезных в моем послужном списке — и я хочу, чтобы эта картина получилась серьезной и печальной, — но это не значит, что мне хочется, чтобы публика выходила из кинотеатра с таким чувством, будто ее на протяжении двух часов окунали головой в унитаз, понимаете? Печаль нужно сдабривать чем-то еще, чуть более изящным, чуть более красивым. Жизнь безобразна. Мы все это знаем. И не из кино. Не затем мы ходим в кинотеатр, чтобы нас опять ткнули носом в этот прискорбный факт. Мы ходим в кино затем, чтобы наша жизнь вдруг заискрилась, и неважно, что высечет эту искру — забавный сюжет, остроумные шутки или… просто красивые наряды и пригожие актеры, — важна только искра, которой в повседневности нам так недостает. Щепотка жизнелюбия никому не помешает.
Вынув коктейльной палочкой оливку из бокала с мартини, Билли жевал ее, смакуя, откусывая мелкими кусочками.
— Знаете, у меня есть своя теория насчет этих парней — юнцов бородатых; так вот, Любич и его ровесники пережили ту гигантскую войну в Европе — первую, я имею в виду, — и когда на вашу долю выпадают столь тяжкие испытания, они не исчезают бесследно, но поселяются внутри человека, понимаете? Трагедия становится частью вас самих. Она всегда с вами, и вам необязательно кричать о ней, каждый раз выплескивая на экран весь этот ужас. В фильмах Любича много боли — даже в «Магазинчике за углом», взять хотя бы старика, хозяина магазина, решившегося на самоубийство, — но не это доминирует. Это еще не вся история. Любич отказывается надрываться в крике. На самом деле иногда хочется заткнуться и вообще не упоминать о всяких кошмарах, так-то вот. Свой самый дурацкий фильм я снял сразу после войны, когда вернулся из Германии. Навидался я много всякого, страшнее я ничего в жизни не видывал, но тогда последнее, чего мне хотелось, снять об этом фильм. Поэтому мы с Брэккетом сочинили дурацкий сценарий с песнями о двух влюбленных собаках, местом действия выбрали Австрию, но не настоящую Австрию, а сказочную, и на главную роль пригласили не кого-нибудь, но Бинга Кросби…[46] Ладно, может, это и не очень удачный пример, поскольку картина получилась так себе. Я лишь пытаюсь сказать… взять хотя бы мистера Спилберга. Он гений, в чем я не сомневаюсь, но родился он в самом конце Второй мировой. Он понятия не имеет, что значит пройти через нечто подобное. И по мне, так это чувствуется, когда смотришь его картины. Сценарий блестящий, техника блестящая, но чего-то не хватает, мелкого, но важного… Понимаете, о чем я? — Билли осушил бокал до последней капли. — Ну вот вам пожалуйста, я начинаю походить на тех ребят из «Кайе дю синема» с их мудреными теориями. Меня считают циником, и правда, я снял несколько циничных картин, но в действительности у меня скорее возвышенные представления о том, каким должно быть кино. Я просто об этом не распространяюсь.
— Думаю, люди сами поймут, — сказала я, — когда увидят «Федору».
Билли пожал плечами:
— Бог знает, как они отнесутся к фильму. Я и сам пока не знаю, как к нему относиться.
— По-моему, ваш фильм лучше, чем книга, — сказала я, стараясь подбодрить его.
— Этого нетрудно было добиться.
Тогда я зашла с другой стороны:
— Лично я… хотя и не хочу лезть куда не просят… думаю, что ваш фильм очень… сочувственный.
Глаза Билли вспыхнули от любопытства:
— Сочувственный? Хорошо сказано, однако. Нравится мне это определение. И сочувствую я кому?
— Всем персонажам. Но старой графине в особенности.
— Хм… — Билли подал знак официанту принести нам еще по бокалу мартини. — Возможно, на то есть причина. Мне семьдесят
Давным-давно в Берлине, в 1920-х, когда я впервые приехал в этот город и задолго до того, как начал писать сценарии и протаптывать дорожку в кинематограф, я работал в отелях. В «Эдеме» и «Адлоне». Большие отели, знаменитые. Я был профессиональным танцором. Зачем я им понадобился? Тогда в отелях в послеобеденное время устраивали th'es dansants[47], пользовавшиеся спросом у женщин, иногда они приходили с мужьями, но куда чаще одни, и им нужно было с кем-то танцевать. Предпочтительно с молодыми, симпатичными мужчинами, понимающими толк в танцах; то ли им вообще больше не с кем было танцевать, то ли их мужья не были обучены танцам или даже спину держать не умели, а может, им претило обнимать своих жен за талию, кто знает? Что, должен я признать, требовало некоторой сноровки, потому что многие из этих немок, которым перевалило за шестьдесят и семьдесят, были женщинами жирными, если называть вещи своими именами, ведь все эти годы они неустанно поглощали Sp"atzle, и Kn"odel, и Wurst, и Sauerkraut, и Apfelstrudel[48]. Фигуре, как у Одри Хепберн, просто неоткуда было взяться. Однако вовсе не женщины с лишним весом произвели на меня наибольшее впечатление. Зачастую толстушки были женщинами оптимистичными и вполне довольными своей внешностью. Но танцевать приходили и другие, те, что сохранили стройность, но утратили привлекательность и теперь маялись в одиночестве. Возможно, мужья бросили их либо умерли, но заполучить другого мужчину не на время, а навсегда им не светило, проживи они хоть миллион лет, потому что они были старыми. Исключительно по этой одной-единственной причине. И когда они клали руку мне на плечо… а я ведь не Холден и не Кэри Грант, если вы еще не заметили… и все равно чувствовалось, как они изголодались, как тоскуют по прикосновению к чужой человеческой плоти, понимаете? И это было жуткое чувство в моем тогдашнем понимании, у меня мурашки по коже бегали, когда я ощущал эту их жажду дотронуться до тебя. И тем не менее нельзя было их не пожалеть. Когда женщина теряет привлекательность, все, ее песенка спета. Она становится невидимкой. Вот почему пластические хирурги наживают состояния, но, сами знаете, они ребята серьезные, и большинство из них на мелкие операции не размениваются, и то, что они делают с женщинами… Впрочем, в фильме все это есть. А вы читали сценарий. И я до сих пор помню даже спустя годы… кстати, и сколько же лет минуло?., пятьдесят… господи… даже спустя столько времени я не забыл, как те женщины кладут руку тебе на плечо, ты смотришь им в глаза и… видишь печаль без конца и края. Печаль и тоску. Уф-ф… Стоило вспомнить об этом, как невыносимо захотелось взять еще по мартини. Время нам позволяет? — Он глянул на часы. — Нет, не позволяет. А жаль. Мы начинаем съемки в девять часов, до наступления темноты, и мне нужно прибыть туда заранее, потому что там сейчас прокладывают рельсы, для камеры рельсы, прямо вдоль железнодорожной платформы, и я должен убедиться, что все сделано правильно. Моя машина прибудет через пять минут.
— Тогда мне пора возвращаться в отель, — сказала я. — Ици будет ждать меня там.
— Вам необязательно ехать на площадку с ним, — возразил Билли. — Поезжайте со мной и встретитесь с Ици уже на съемках. Я позвоню в отель из машины и предупрежу его.
— У вас в машине есть телефон? — От изумления все прочее вылетело из моей головы.
Он усмехнулся наивности вопроса.
— Едем. — Билли встал на ноги. — Это последняя глава в «Приключениях гречанки-переводчицы». И в наших силах сделать концовку удачной.
* * *
Пока мы катили через весь Париж по направлению к восточным пригородам, Билли непрестанно обращал мое внимание на памятные места и делился личными воспоминаниями, с ними связанными. Улица, на которой теперь живет Марлен Дитрих, а вон там ресторан, где однажды Билли обедал в течение восьми часов с Морисом Шевалье… Либо ронял замечания вроде: «Париж — город, где деньги рвутся, стоит их в руки взять, но попробуй оторвать кусок туалетной бумаги от рулона — дудки» — и снова цитировал содержание телеграммы, посланной Одри, той, что про стойку на руках в душе, и хотя я слушала эту историю уже в третий раз, все равно смеялась, потому что рассказывал он с таким нарочито туповатым выражением лица, а еще потому, что он бывал так счастлив, когда люди покатывались со смеху в ответ на его шутки.
Машина летела по обезлюдевшим парижским улицам, и вскоре мы оказались в пригородах. В поселках с незнакомыми названиями вроде Варе Торси, Ланьи Ториньи и Эбли. Тихая, благополучная округа. Большие частные дома, иногда с семейными парами на балконах или в саду, где они угощались аперитивами перед ужином, но в основном дома пустовали. Вероятно, их хозяева пока не вернулись из своих загородных усадеб. Пригороды мы быстро проскочили и двинулись по сельской местности — по ровному монотонному пейзажу на протяжении почти четырех миль, пока впереди не замаячил город. Первыми мы увидели башни мощного готического собора, отбрасывавшего по-летнему длинные тени на магазинчики и дома, теснившиеся у его подножия.