Мистер Вертиго

Остер Пол Бенджамин

— Да? Очень мило. Умеешь ты, малыш, разговаривать с женщинами. Через парочку лет при такой обходительности они будут падать перед тобой штабелями.

Я хотел бы болтать и дальше, легко и непринужденно, будто ничего не случилось, но теперь, когда машина остановилась, вонь в штанах стала заметней, и я понял, что еще секунда-другая, и тайна моя будет раскрыта. Он унижения я не смог произнести больше ни слова, закрылся руками и зарыдал.

— Господи Иисусе, — услышал я ее голос — Господи Иисусе, Уолт. Ты что, и впрямь обделался?

— Простите, пожалуйста, — сказал я, не осмеливаясь на нее взглянуть. — Я нечаянно.

— Может, это от конфет, может, я тебя ими перекормила? У тебя, наверно, желудок к ним не привык.

— Наверно. Или у меня просто кишка тонка.

— Не

говори глупостей, малыш. Подумаешь, какие пустяки. Со всяким может случиться.

— Ага, «со всяким». Когда этот «всякий» в люльке. В жизни со мной такого не было.

— Брось. Некогда нам тебя жалеть. Нужно отмыть тебе задницу, пока эта гадость не попортила обивку. Ты меня слушаешь, Уолт? Да наплевать нам на твои чертовы кишечные спазмы, лично меня беспокоит только сиденье. Вон там, за деревьями, пруд, и вот туда-то мы и отправимся. Соскребем этот кетчуп с горчицей, и будешь как новенький.

Выбора у меня не было, так что я выбрался из машины и пошел за ней. Вставать и двигаться с полными, липнувшими к ногам штанами было ужасно, рыдать я так и не переставал, и плечи у меня тряслись, и я, закусив губы, тихо и обреченно выл. Миссис Виттерспун шагала впереди к пруду. До него от дороги было примерно футов сто, где он лежал, скрытый со всех сторон от глаз кольцом чахлых деревьев и кустов, будто крохотный, затерявшийся среди прерий оазис. Когда мы дошли до воды, миссис Виттерспун, совершенно будничным тоном, велела мне раздеваться. Я не хотел — по крайней мере, пока она смотрит, но, догадавшись, что она и не собирается отвернуться, опустил глаза, собираясь с духом, готовясь пройти еще и через эту муку. Она сама сняла с меня башмаки, потом носки, потом, без малейшего колебания, расстегнула ремень, потом пуговицы и дернула за штаны. Штаны вместе с трусами разом съехали вниз до земли, и вот так я и стоял перед ней, перед "взрослой женщиной, с голым передом, с голыми, бледными, в коричневых полосах ногами и голым задом, от которого несло, как от протухшей помойки. В жизни я не чувствовал себя таким жалким, но, к большой чести миссис Виттерспун (и я никогда об этом потом не забывал), она не издала ни звука. Ни возгласа отвращения, ни даже громкого вздоха. Со всей нежностью матери, собирающейся омыть новорожденное дитя, она зачерпнула руками из пруда воду и принялась меня мыть и чистить, пока с моей голой кожи не исчезло последнее, самое крохотное, пятно позора.

— Вот и все, — сказала она, обтирая меня носовым платком, который достала из красной бисерной сумочки. — С глаз долой, из мыслей вон.

— Очень хорошо, — сказал я, — а как быть с трусами?

— Никак. Оставим птичкам на память со штанами вместе.

— А как, по-вашему, я поеду? С голым задом, что ли?

— А почему бы и нет? Рубашка-то до колен, да и прятать тебе почти нечего. Чтобы что-то там у тебя разглядеть, детка, нужен микроскоп — драгоценности в самый раз для короны короля Лилипутов.

— Нечего клеветать, мэм. Вам, может, и смешно, а я ими горжусь.

— Разумеется. А что? Славненький такой сучок, с гладенькими такими орешками, и ножки просто загляденье. Все как полагается, все как у мужчин, — и с этими словами, к величайшему моему изумлению, миссис Виттерспун сгребла все мое хозяйство в кулак и хорошенько встряхнула, — только до мужчины придется еще подрасти. Да кто тебя увидит в машине? Обойдемся на этот раз без мороженого, поедем сразу домой. Хочешь, пройдем через заднюю дверь. Ну как? Так что будем об этом знать только ты да я, а я — можешь ставить последний доллар — в жизни не проболтаюсь.

— Даже мастеру?

— Уж мастеру-то в первую очередь. Сегодняшнее происшествие останется строго между нами.

Да, эта женщина умела быть классным парнем и становилась им всякий раз в трудную минуту, и равных ей в этом не было. Правда, во все остальное время я ни черта ее не понимал. Только, бывало, подумаешь, вот он, твой самый надежный друг, как она возьмет да и сделает что-нибудь самое что ни на есть неожиданное — обсмеет, осадит или вовсе перестанет тебя замечать, — и весь твой замечательный мирок, в котором

ты только что обосновался, летит в тартарары. До многого я тогда еще так и не дорос и многого не понимал, но однако и я в конце концов начал догадываться, что ей попросту скучно без мастера. Это из-за него она наливалась джином, и, не сомневаюсь, приходи он в себя еще дольше, наверняка бы и вовсе слетела с катушек. Кризис случился дня через два после этой нашей дерьмовой истории. Вечером мы устроились в шезлонгах за домом, где смотрели, как мелькают в кустах светляки, и слушали металлический стрекот кузнечиков. В прежние времена, даже в так называемые «грозные» двадцатые годы, это считалось отличным времяпрепровождением. Терпеть не могу развенчивать мифы, однако будь я проклят, если в Вичите тогда чувствовалась хоть какая-нибудь гроза, и мы, два с лишним месяца тщетно искавшие шума и приключений, полностью исчерпали возможности этого сонного царства. Мы пересмотрели все фильмы, перепробовали все мороженое, наигрались на всех автоматах, накатались на всех каруселях. Больше в этой дыре делать было нечего, и в последние несколько вечеров мы просидели дома, развалившись в шезлонгах и чувствуя, как по телу, подобно смертельной болезни, медленно разливается скука. В тот день, насколько я помню, я потягивал из стакана согревшийся лимонад, миссис Виттерспун в очередной раз накачивалась своим джином, и оба мы молчали, наверное, минут сорок.

— Раньше я думала, — наконец сказала она, следуя потаенной логике своих мыслей. — Раньше я думала, что он самый лихой жеребец в этом долбаном стаде.

Я пригубил свой лимонад. Посмотрел на вечерние звезды и зевнул.

— Это вы про кого? — спросил я, даже не пытаясь скрыть скуки в голосе.

— А ты как думаешь, бестолочь?

Язык у нее заплетался, слов было почти не разобрать, и не знай я ее хорошо, подумал бы, что вот же безмозглая дура.

— А-а! — сказал я, вдруг сообразив, о ком речь.

— То-то же, мистер Летательный Аппарат, вот именно, о нем и речь.

— Но вы же сами знаете, мэм, ему сейчас плохо. Нам остается только надеяться, что душа его исцелится и он все-таки встанет на ноги.

— Я не про его душу, дурья голова. Я про то, что в штанах. Там-то что-то осталось у него или нет?

— Осталось, наверно. Не спрашивал, у нас не те отношения.

— Мужчина обязан помнить свой долг. Задвинул девушку на два месяца, и как будто бы так и надо. Нет, дружок, так не пойдет. Кошечке нужна любовь. Кошечке нужно, чтобы ее холили и кормили, как любую другую зверушку.

Уже стемнело, и моего лица было не видно, но тем не менее я покраснел.

— Миссис Виттерспун, вы уверены, что хотите рассказывать мне об этом?

— Так ведь некому больше, ласточка. К тому же ты достаточно взрослый, чтобы знать о таких вещах. Ты ведь не хочешь прожить жизнь, как эти все недоумки?

— Я привык считать, что природа сама сделает свое дело.

— Ошибаешься. О горшочке с медом мужчина должен заботиться. Затыкать покрепче и следить, чтобы не текло. Ты меня слушаешь?

— Думаю, да.

— «Думаю, да»? Это еще что за ответ?

— Да, я вас слушаю.

— Мне, знаешь ли, предложений хватает. Я молодая, здоровая женщина, и мне остохренело ждать. Все лето сижу дура дурой, дальше так не пойдет. Ясно я говорю или нет?

— Насколько я в курсе, вы же сами три раза дали мастеру от ворот поворот.

— Все меняется, все меняется, мистер Всезнайка. Или не так?

— Может, и так, а может, и не так. Не мне судить.

Разговор наш становился безобразным, и я не хотел дальше принимать в нем участие — сидеть и слушать, как она спьяну треплется о печалях своей разочарованной дырки. Я еще был недостаточно вооружен для подобного рода бесед, а кроме того, какие бы у меня ни были собственные претензии к мастеру, но объединяться с ней и нападать на его мужские достоинства я не имел ни малейшего желания. Мне захотелось встать и уйти, но я испугался, как бы она не стала кричать мне все это в спину, а тогда уже через девять минут возле нашего дома стояла бы вся полиция города Вичиты и нас засадили бы в каталажку за нарушение общественного порядка.