Misterium Tremendum. Тайна, приводящая в трепет
Шрифт:
Соня моргнуть не успела, а человечек уже стоял перед ней на коленях и надевал ей на ноги белые меховые унты.
– Это не мои! Зачем? Что вы делаете?
– Прости, госпожа. Как будет угодно, госпожа. – Человечек застыл на коленях, с унтом в руке, вопросительно глядя на Соню снизу вверх.
– Подождите. Я не хочу надевать чужую обувь. Где мои сапоги?
– Госпожа, нет! Обувь не чужой, нет! Новый башмак, теплый, хороший башмак, госпоже удобно.
– Мои сапоги где? – повторила Соня, заранее зная, что ответа не получит. –
Унты оказались впору, в них действительно было тепло и удобно. Человечек поднялся с колен, бережно снял с вешалки Сонину куртку.
– Как вас зовут? – спросила Соня.
– Хозяин звать меня Чан. Госпожа может звать также Чан.
– Чан. Очень приятно. Сколько языков вы знаете?
– Чан не знай никакой языков, кроме родной. Но понимай могу пять языков, совсем мало. Чуть-чуть.
– Какой же ваш родной?
– Хинди, если госпоже будет угодно.
– Скажите, Чан, куда и зачем мы плывем?
– Чан ничего такого не знай! Прошу, госпожа, пожалей Чан, не спрашивай вопросов.
Он открыл дверь перед Соней, поклонился так низко, что почти коснулся головой пола, причем ни одна прядка не шелохнулась, словно и правда волосы его были приклеены к черепу намертво.
Пол коридора покрывал толстый багровый ковер, он глушил шаги. Чан шел впереди, беспокойно оглядывался на Соню. Она заметила три двери, вероятно, за ними были такие же каюты. Когда подошли к лестнице, ведущей вверх, на палубу, послышалась музыка. Что-то классическое, очень знакомое.
– Бетховен, – пояснил Чан, – хозяин слушай Бетховен, всегда, если северо-западный ветер.
– А если юго-восточный? – спросила Соня с нервной усмешкой.
– Тогда что-нибудь как «Турецкий марш».
Посреди пустой белой палубы стояло огромное кресло, обитое вишневым бархатом. Ветер ударил в лицо, сразу заслезились глаза, и в первую минуту Соня не сумела разглядеть человека в кресле, только смутный силуэт, огромный воротник шубы из серебристого соболя, черный вязаный плед на коленях. Над роскошным воротником виднелась часть головы, убогий холмик лысого черепа.
– Хозяин. Госпожа подойти, кланяйся хозяин. Доброе утро, чудная погодка, море такой красивый, благодарю ваше гостеприимство, – прошелестел за спиной быстрый шепоток Чана.
Палуба кренилась, трудно было удержаться на ногах. Соня огляделась и не увидела ничего, кроме кипящей свинцовой воды и хмурого неба. Музыка Бетховена казалась холодной, враждебной, торжественно-грозной. Соня медленно подошла, чувствуя, как немеют ноги. Это был даже не страх, а какая-то мерзкая липкая робость.
– Кланяйся, обязательно кланяйся хозяин, – нервно шептал Чан.
– С какой стати? – громко спросила Соня.
Но вдруг у нее заболел желудок, словно ударили в живот, и от этой внезапной резкой боли она невольно согнулась, съежилась.
– Так, так, госпожа правильно делай, кланяйся, низко кланяйся! Хозяин великий,
Соня заставила себя распрямиться, медленно, глубоко вдохнула и посмотрела на человека в кресле.
Тощий, совершенно лысый старик сидел с закрытыми глазами, как будто спал. Лицо такое рябое и темное, что казалось овалом сухой промороженной земли. Соня почему-то вдруг вспомнила о вырезании следа, древнем магическом приеме ведьм.
Музыка стихла. Чан опустился на корточки возле кресла и застыл в неудобной позе, преданно глядя на хозяина снизу вверх.
– Добрый день, фрейлейн Лукьянофф, – произнес старик по-немецки, не открывая глаз. – Позвольте представиться. Эммануил Хот. Вы можете сесть.
Голос оказался неприятный, высокий и глухой, какой-то слегка придушенный. Рядом не было ничего, ни стула, ни табуретки, только голая белая палуба. Она качалась, уходила из-под ног.
– Здравствуйте, господин Хот, – ответила Соня по-русски, – сесть я, к сожалению, не могу. Некуда.
– Госпожа сесть как Чан, госпожа не говорить совсем русски, никогда при хозяин не говорить русски. Госпожа сесть как Чан! – маленькая цепкая рука ухватила Соню за куртку и потянула вниз.
– Я не зэк, чтобы сидеть на корточках, – сказала Соня.
Замшевые сморщенные веки разжались. Сизые, в красных прожилках глаза уставились на Соню. Он разглядывал ее так, словно она была неодушевленным предметом. Наконец произнес:
– Фрейлейн Лукьянофф, я не понимаю по-русски и прошу вас говорить со мной по-немецки или по-английски. Чан, кресло!
Слуга вскочил и убежал. Опять заиграла музыка, первые аккорды Девятой симфонии. Старик закрыл глаза, лицо его выразительно задвигалось, словно он подпевал про себя.
Соня подошла к самому борту и стала смотреть на воду. Боль стихла, осталась только легкая тошнота. Сырой соленый ветер трепал волосы, проникал под куртку, под свитер. Соне на миг показалось, что она уже в воде, страшный холод прожигает насквозь, дышать невозможно, сердце колотится сначала безумно быстро, а потом все медленней, глуше. Она спрятала руки в рукава, стиснула запястья. Ледяные пальцы ничего не чувствовали.
Вернулся Чан. Вместо кресла он принес складной брезентовый стульчик.
– Госпожа изволь, садись. Великая честь садись при хозяин, великая честь, госпожа благодарить хозяин за милость!
– Послушайте, Чан, отстаньте вы от меня, наконец, – сказала Соня, – надоел, честное слово!
– Чан любить госпожу, Чан советуй хороший совет!
– Что ты там шепчешь, Чан? – спросил хозяин.
Слуга грохнулся на колени и заговорил по-немецки, плачущим противным голоском:
– Чан ничего не знай! Чан хочу как лучше, советуй хороший совет, Чан обожать великий хозяин, Чан предупредить госпожа, только предупредить, чтобы не гневал хозяин! – Он принялся ползать вокруг кресла на коленях.