Misterium Tremendum. Тайна, приводящая в трепет
Шрифт:
«От ВЧК. Чрезвычайной комиссией не обнаружен револьвер, из коего были произведены выстрелы в тов. Ленина. Комиссия просит лиц, коим известно что-либо о нахождении револьвера, немедленно сообщить о том комиссии».
Пока Михаил Владимирович читал, Андрюша стоял рядом, грыз чернильный карандаш, и губы его посинели.
– Почему она не сумела убить? Почему промахнулась? – пробормотал он.
Михаил Владимирович отнял у него карандаш.
– Вымой рот. Из всех вопросов этот самый легкий. Промахнулась потому, что было темно.
Через
Госпитальный терапевт Бочаров, старик, бывший анархист, сообщил страшным шепотом, на ухо:
– Она слепая, глухая и совсем сумасшедшая. Она никак не могла.
Вечером в госпиталь за Михаилом Владимировичем явился Федор, бледный, напряженный.
Профессор и Таня очень давно с ним не виделись. Избавив их от комиссара Шевцова и товарища Евгении, Федор опять пропал. Раз в неделю приезжал пожилой латыш на мотоцикле, привозил кульки с крупой, сухарями, колотым сахаром. На ломаном русском языке передавал коммунистический привет от товарища Агапкина, больше не говорил ни слова.
Федор похудел, осунулся. Возможно, поэтому он выглядел значительно моложе своих лет. Кожаная кепка была надвинута низко, до бровей. Из-под козырька сухо, тревожно блестели глаза.
Пока шли по госпитальным коридорам, он не сказал ни слова, только во дворе, у машины, прошептал:
– Пожалуйста, ни о чем не спрашивайте. Я все объясню потом. Мы едем в Кремль.
– Что, нужна моя консультация из-за ранения? Там разве своих врачей мало? – удивился Михаил Владимирович.
– Нужны именно вы. Ильич ранен тяжело, положение серьезное, – мрачно отчеканил Агапкин и добавил чуть слышно по-немецки: – Простите меня. Другого выхода не было. Я видел списки.
– Какие списки? Федя, о чем ты? – шепотом спросил Михаил Владимирович.
Но Агапкин ничего не ответил, хмуро кивнул на кожаную спину шофера и молчал весь остаток пути.
– Чем так пахнет? – спросил Михаил Владимирович, когда проехали Александровский сад. – Здесь что, мясо коптят?
– Не знаю. Молчите, прошу вас.
Автомобиль притормозил у Троицких ворот. В слабом свете газового фонаря часовой долго разглядывал документы. Он был латыш, плохо говорил по-русски.
Председатель Совета народных комиссаров жил в бывшем здании Сената, на третьем этаже. Пока поднимались по лестнице, Михаил Владимирович вдруг вспомнил газетную сводку, где сообщалось, что тяжело раненный вождь отказался от помощи и до квартиры шел самостоятельно.
В прихожей их встретила неопрятная старуха. Седые жидкие пряди выбились из-под гребенки. Вязаная кофта, темная бесформенная юбка висели на ней мешком.
Она мрачно представилась:
– Крупская.
Пожала руку. Кисть у нее была пухлая, влажная, рука заметно дрожала. Вглядевшись в отечное мятое лицо, Михаил Владимирович понял, что не так уж она и стара. Ей не больше пятидесяти, но у нее базедова болезнь в тяжелой форме. Отеки, одышка, сильное пучеглазие, потливость.
– Владимир Ильич ждет вас.
Втроем они вошли в чистую, аскетически скромную комнату, которая служила и спальней, и кабинетом.
На узкой койке полулежал маленький человек с большой круглой головой.
– Профессор Свешников Михаил Владимирович! – воскликнул он картаво, бодро и радостно. – Здравствуйте, мое почтение. Федор, что ты застыл в дверях? Иди, побудь с Надеждой Константиновной, видишь, она себя неважно чувствует. А мы тут с профессором посекретничаем. Садитесь, батенька, в ногах правды нет.
Михаил Владимирович сдержанно поклонился, шагнул к койке, пожал протянутую руку, стараясь не думать, что, возможно, именно эта короткопалая рука меньше двух месяцев назад подписала приказ о расстреле царской семьи.
«Нет. Слухи, слухи. Если бы говорили только о государе, еще можно было бы поверить, но жену, детей, чудесных трогательных девочек, больного, обреченного мальчика… Зачем?»
Окно было приоткрыто, и странный, жирный запах гари все не давал Михаилу Владимировичу покоя. Впрочем, перед ним был раненый, он нуждался в медицинской помощи. Казалось немного странным, что рядом нет ни сиделки, ни фельдшера. Левая рука в гипсе. Бинт на шее намотан кое-как.
«Для осмотра надо хотя бы вымыть руки, халата нет, инструментов никаких, только мой стетоскоп. Или здесь должны дать все необходимое? Где Федор? Почему он ничего не объяснил?»
– Коллеги ваши, Пироговское общество, бастовать надумали. Изволите ли видеть, недовольны господа доктора нашей властью. А вы, если не ошибаюсь, забастовку не поддержали?
– Кто-то должен лечить больных. Правда, лечить стало нечем. Коек не хватает. Бинтов нет, лекарств нет. Дистрофия. Тиф, – быстро проговорил Михаил Владимирович и встретил холодный внимательный взгляд.
«Зачем я это ему рассказываю? Разве он сам не знает, что во всей стране голод и тиф? Федор шептал мне, пока шли по лестнице, чтобы никаких разговоров о политике, ни жалоб, ни просьб, слишком опасно. Списки. Что за списки? Странно, как он хорошо держится. При таких ранениях ему должно быть больно, нужны большие дозы морфия, а от него человек дуреет, становится сонным, вялым. Почему его сразу не отвезли в больницу? Почему забинтовали так небрежно?»
– Вы как врач должны знать, сколько крови и грязи сопровождает рождение ребенка. А у нас рождается новый мир, – произнес вождь с легким раздражением в голосе.
– При рождении ребенка необходима безукоризненная чистота рук. Вы хотите, чтобы я осмотрел раны?
– Раны? Пустяки. Драка. Что делать? Каждый действует, как умеет. Голова у меня болит. Очень болит голова. И, знаете ли, бессонница замучила. Давно, еще в Швейцарии, я обратился к одному медицинскому светиле по поводу болезни желудка, а он сказал, что это мозг.
Последние слова Ленин произнес по-французски: «C’ect le cerveau». И похлопал себя по блестящему, как будто лакированному, черепу.