Мистический капкан на Коша Мару
Шрифт:
– Ну да, Анатольевну… Я её до вчерашнего вечера ни разу в глаза не видел. Она с самого начала была какой-то испуганной…
До Клима вдруг дошло.
– Да точно, она чего-то боялась. Вздрагивала от каждого шороха, никак на работу настроиться не могла. А потом чёрте что…
Клим зачем-то улыбнулся этому клетчатому Валерию, словно приглашая подивиться бабьей глупости. Тот, впрочем, слушал сосредоточенно, внимательно, и на улыбку никак не ответил.
– Я говорил уже, ей змея вдруг померещилась, – не найдя отклика, угрюмо закончил Клим. – Мы решили утром продолжить,
– Точно уехала?
Клим вспомнил, что видел только, как Татка вызывала такси и выходила за ворота, а он сразу пошёл в дом. И странный сон, словно она моется на кухне. Фрейд тут совершенно не при чём, так как в этом сне точно не было ничего эротического. Сначала – жуткое, а потом ещё и очень болезненное.
Но он не стал рассказывать Валерию (теперь имя запомнил, а вот отчество тут же забыл) ни про то, что не заметил, как Татка садилась в такси, ни о своих ночных видениях. Всё и так складывалось запутанно и фигово.
– Точно уехала, – уверенно произнёс Клим.
Тот кивнул.
– А вот что мне никак не даёт покоя… Зачем вам понадобился этот старый дом? Что за странные игрища? Моделей, насколько мне известно, снимают на обложки журналов, в студиях, в шикарных интерьерах…
Если Климу на секунду показалось, что клетчатый проникся к нему пусть крошечным, но пониманием, то он тут же разуверился в этом. Голос у Валерия стал сначала вкрадчивым, затем – ехидным, а к концу фразы – обвиняющим.
– Мы снимаем… – начал заново объяснять Клим и тут с облегчением выдохнул.
У ворот затормозил знакомый Део Матиз. Эрика стремительно выскочила из машины, хлопнув дверью так оглушительно, что Клим вздрогнул. Клетчатый, кстати, тоже.
Глава седьмая. Гибельная красота
На самом деле несколько часов в «обезьяннике» могли бы пройти не столь утомительно, если бы у Клима был с собой фотоаппарат. Даже с интересом и пользой. Личности, с которыми его заперли, оказались на редкость колоритными. А когда Клим понял, что, вопреки устоявшемуся убеждению, никто к нему приставать не собирается, просто забился в угол и с жадностью наблюдал за жизнью обитателей того, что до сих пор по старой памяти называли КПЗ. Кадров насобиралось – море. Сейчас его даже не смущала специфическая вонь бомжатника, которой пропитались стены за много-много лет.
Безукоризненные и ухоженные лица моделей, с которыми Климу довелось работать, безмятежные взгляды друзей, холёные физиономии заказчиков – все они вспоминались в этот момент фотографу пресными и безжизненными. Кукольными. То, что он видел сейчас, и была самая настоящая правда, она объединяла множество судеб, читающихся на лицах задержанных. Словно здесь спадала иллюзия счастливого мира, покров, накинутый каким-то вселенским вруном для лживых видений. Несчастье, тяжесть, старость, болезнь – даже относительно молодые люди несли на себе отпечаток неминуемого. И в то же время на фоне пагубных страстей особенно ярко изнутри светилась искра, которая всех их делала людьми. Нечто божественное, по образу и подобию проявлялось через боль и отчаяние.
Это дар или проклятье: видеть в хорошем мерзкое, а в мерзком – прекрасное?
«Когда вся эта байда закончится», – думал Клим, – «подключу связи, наснимаю тут на целую выставку».
Он подозревал, что после странной гибели Татки, которая оказалась Татьяной Анатольевной, ещё долго не захочет работать с фотомоделями.
Что касается самой трагедии, он, конечно, понимал: случилось нечто ужасное и непоправимое, и жалел Татку, но как-то разумом, не сердцем. Кто она ему? Случайная прохожая: они толком и познакомиться не успели.
У Клима чесались руки – работать по-настоящему. Только вот разве эти снимки кто-то купит? Разве что договориться о выставке, но это опять – прорва денег. Придётся как-то выкручиваться перед Эрикой, чтобы обосновать, зачем он тратит прорву времени на финансово невыгодный проект в этом… Как сейчас называют КПЗ? Что-то про временное пребывание или изолирование… Клетчатый Валерий говорил, но Клим не запомнил.
Так, то с содроганием вспоминая кетчуп и кровь на платье Татки, то пытаясь удержать в голове мелькнувший кратким откровением кадр, он провёл этот ужасный день. Ему казалось, что он спит и видит сон, а потом – что он вовсе никакой не подозреваемый и задержанный, а пришёл сюда на съёмку.
А к вечеру Клима выпустили, чему он, честно сказать, несколько удивился. Так как думал, что придётся провести тут пару-тройку дней, пока Эрика не подключит необходимые связи. Вины за собой он никакой не чувствовал, но был совсем не идиот, чтобы не понимать: влип крепко. Со временем, конечно, разберутся, Клим – личность довольно известная в определённых кругах, чтобы можно было так просто повесить на него преступление. Но нервы потрепят.
И сначала даже не понял, что его ведут не на допрос, а совсем наоборот – берут подписку о невыезде, дают пропуск и направляют к выходу. Клим миновал длинный узкий коридор с кучей каких-то дверей, укрытых решётками, нервно ёжился от скрипа отпираемых замков, а когда наконец-то попал на улицу, зажмурился.
Оказывается, днём прошёл дождь, и вся площадь перед управлением была залита разноцветными огнями. Отражения неоновых вывесок плясали в блестящих тёмных лужах. Бесконечным потоком летящих звёзд слепили фонари машин.
Прямо на высоком широком крыльце сидела Эри. Она, видимо, попала под этот дождь, так как была мокрой и похожей на взъерошенного воробья. В руках Эрика держала его ветровку. На спине, оттягивая левое плечо, болтался кофр с камерой.
Это казалось бездушно и даже бесчеловечно, и Клим не хотел этого, но сам собой отметил бездонность отчаянной красоты кадра.
Он устыдился, подошёл к ней и протянул руку. Эри схватилась за неё и поднялась. Они не сказали ни слова. Просто смотрели некоторое время друг на друга. Всё и так понятно.
– Держи, – Эрика сняла с плеча кофр и протянула ему. – Карту памяти они изъяли, но камеру мне удалось отбить. А вот ноут – нет. Пока поработаешь на моём.
– Если тебе это интересно, я чувствую себя отвратно, – буркнул Клим.
– Я разогнала журналистов, – ответила Эри. – Иначе ты бы чувствовал себя ещё более отвратно.