Младенчество
Шрифт:
ХХХIII
В Музей я взят — и брежу годы
Всё небылицы про Музей:
Объяты мраком переходы,
И н них, как белый мавзолей,
Колосс сидящий — «Моисея»…
Воображенье в сень Музея
Рогатый лик перенесло,
С ним память плавкую слило.
В «Картинах Света» [2] списан демон,
Кого не мертвой глыбой мнил
Ваятель, ангел Михаил. [3]
Бог
2
Старинный альманах.
3
Микель-Анджело.
И чем смутил; но в ясный мир
Вселился двойственный кумир.
ХХХIV
Везет на летние гостины
Меня в усадьбу мать, к родне;
Но стерлись сельские картины,
Как пятна грифеля, во мне,
Дать сахар в зев Шаро не смея.
Роняю дань. Как два пигмея,
Кузены, взрослые в игре,
Мельтешат на крутой горе.
Те впечатленья — крутосклонный
Зеленый горб да черный пес,-
Вот всё, что я домой привез,
Где ждал меня мой конь картонный
И ржаньем встретил седока,
Где мучила отца тоска —
XXXV
И страх томил: бродили стуки,
Всё в доме двигалось само…
Бесплотные в потемках руки
Его касаются… Ярмо
Неотвратимого удела
Над матерью отяготело…
Еще ходить на службу мог,
Но чах отец, слабел — и слег,
«Нить скоро Парка перережет»-
Пророчат измененный лик,
Мелькнувший за окном двойник,
Железный над постелью скрежет.
В накате ищут, меж стропил —
Когтей таинственных и пил.
ХХХVI
Не знал я ни о чем: обитель
Невинных снов была ясна.
Но стал у ложа Посетитель
И будит отрока от сна.
И вдруг, раскрыв широко очи,
Я отличил от мрака ночи
Тень старца. Был на черном он
Отчетливо отображен,
Как будто вычерчен в агате
Искусной резчика иглой…
Тот образ, с вечною хвалой,
И ныне, на моем закате,
Я — в сердце врезанный — храню
И друга тайного маню.
ХХXVII
О, гость младенческих пожинок,
Блюститель горний райских жатв!
Кто был ты, странный? Русский инок?
Иль брат иных обетных клятв?
В скуфье, с бородкой, в рясе черной,
В меня вперяя взгляд упорный,
О чем пророчески грустил?
Что дальним дням благовестил?
Напутствовал на подвиг темный
Ты волю темную мою?
Икону ль кроткую свою
В душе мятежной и бездомной
Хотел
Чтоб знал беглец, о чем жалеть,-
ХХХVIII
Чтоб о родимой Фиваиде,
Кто в мир шагнул, за скитский тын,
И, лика Божия отыде, —
Воспомнил в день свой, блудный сын?
Глядел я долго на монаха —
И, схвачен судорогой страха,
Вскричал, как тонущий. И сир,
Как плач родившегося в мир,
Был крик земной, Родная ласка
Меня покрыла. Любо мне.
«Приснилось что?» — «Нет, не во сне
Его я видел». — «Али сказка
Помнилась?» — «Нет, он жив», — «Но кто ж
Твой старичок? И с кем он схож?»
XXXIX
В скуфье владыку Филарета,
Святых показывает мать:
Иконы нет, и нет портрета,
Где б глаз мой сходство мог поймать
С ночным, неведомым пришельцем:
Один я остаюсь владельцем
Нежуткой тайны черт живых,
Чужим очам заповедных…
Дала страдальцу нежить роздых,
Но завозились доктора.
Он ждет: весенняя пора
И чистый деревенский воздух
Искусней, чем волхвы наук.
День смеркнет, — в гости ткач-паук.
XL
Проходит мать чрез все мытарства,
Всегда притворно-весела,
Из комнаты — достать лекарства —
Метнулась раз… и обмерла.
На кресле, в сумраке гостиной,
Сидит отец, в халате; длинный
Наводит исподлобья взор
И мнет платок… Мать о ковер
Споткнулась; а больной с постели;
«Что там?» — и голос полн тревог.
«Я не ушиблась. Из-под ног
Шмыгнула мышь». Но неужели
Обратный неизбежен путь?
Как ей из спальни проскользнуть?
XLI
Покой с порога озирает;
Согбен, всё там же гость сидит,
В руках платок перебирает
И прямо пред собой глядит,
Скрепилась: мимо пролетела
И даже кресел не задела.
С больным спокойно говорит;
За живость тот ее корит…
Неугомонный богоборец
Критический затеял суд
С эпохами, что мифы ткут.
А мирликийский чудотворец —
Весь в бисере, в шелках цветных —
Над ним склонился, друг больных,
XLII
Февраль в исходе. Вслух читает
Разбор Евангелия мать.
У изголовья смерть витает;
А мысль упорствует внимать,
Пытает, взвешивает, мерит:
Бунтует ум, но сердце верит.
С дремотой бденье пополам
Смесилось. Тени по углам
Насторожились. Мать бормочет.
Озревшись дико, вдруг отец,
Трясясь, вскочил… Ужель конец?..
Стряхнуть какой-то облак хочет.
«Где ж он? — хрипит. — Не отпускай!..
Ушел!» — «Кто, милый?» — «Николай».