Младший брат
Шрифт:
— Лицам, потенциально имеющим вторую родину, — закончил за него Марк, обнаруживая некоторое знание эвфемистического языка закрытых циркуляров.
— Вот именно. Теперь еще вопрос, более, так сказать, личный. Вы ведь не женаты. И не собираетесь?
— Отчего же, — ответил Марк после секундного колебания, — собираюсь.
— Отлично! — Степан Владимирович поставил еще одну птичку. — Не забудьте, когда это будет официально оформлено, зайти в отдел кадров и внести изменения в анкету.
— Лично вам я могу прямо сейчас сказать.— Марк потупил взор.— Это Светлана Ч. Она у вас практику проходила в прошлом году.
— Вот как! Не родственница писателю?
— Дочь, — сказал Марк.
— А-а! Так позвольте мне вас от всей души поздравить. Очень рад. Ну и, наконец, вопрос третий и последний. Вы, Марк
Старый боров, разумеется, имел в виду вовсе не сомнительные истоминские сборища, на которые, к слову, Марка продолжали усиленно зазывать, а кружок общественно-политической подготовки.
— Читал я ваш доклад о Солженицыне и о происках сионизма на Ближнем Востоке. Толково. Мы даже планируем привлекать к вашим семинарам сотрудников из других отделов. Скажите, товарищ Соломин,— тут он помедлил, — вы никогда не думали о вступлении в КПСС?
— Счел бы за большую честь, товарищ Грядущий, если бы партия решила оказать мне такое высокое доверие, — отбарабанил Марк.
— Не сомневался в вашем ответе, — подытожил Грядущий. — Словом, чтобы нам с вами не темнить, сообщу, что состоялось у нас на днях небольшое рабочее заседание парткома. Давайте договоримся, что вы еще подумаете, взвесите свои возможности и где-нибудь в сентябре подадите заявление. С нашей стороны, надеюсь, возражений не будет.
Дальнейшую ритуальную дребедень Марк пропустил мимо ушей. Он переживал едва ли не самые счастливые минуты в своей недолгой жизни. Не зря, не зря угроблено четыре с половиной года в этом гнусном заведении, не зря сочинялись отчеты, не напрасно строчились ура-патриотические статейки в стенгазету «Советский переводчик». Ах Костя, дружище, стоит ли рубить гордиевы узлы! Всюду, как видишь, можно приспособиться, я еще скажу тебе об этом в Нью-Йорке, когда поздним вечером закачусь к тебе в гости, тайком от тамошнего начальника Первого отдела... Так думал Марк, преданно уставившись в заплывшие старческим жирком глаза Степана Владимировича, а вернее — рассматривая чайные принадлежности, стоявшие на железной полочке за спиной Грядущего. Помятый электрический чайник, мутные стаканы, начатая пачка сахара-рафинада. Скучно живется в Первом отделе, без воздуха и света, скорее бы на улицу. Кесарю, конечно, кесарево, но и Богу отдай положенное. В дворницкой уже, верно, собираются гости на тридцатилетие Андрея, а надо еще заехать домой — так он про себя начал уже называть Светину квартиру, — захватить проигрыватель, купленный вчера в комиссионке. Сколько они уже не виделись с братом? Тот порадуется новостям из Подвала, но снова начнет язвить, да и Иван, сам карьерист порядочный, не останется в стороне. И черт с ними! В этом доме, в Столешниковом переулке, удивительный двор, обрамленный железными крышами, старыми стенами. От пьяной болтовни и утомительного шума не раз выходил в него Марк поздним вечером лишний раз взглянуть на звезды в кирпичном колодце, вдохнуть пронзительный воздух ранней весны, забыться отчаянием и восторгом. Иногда это нужно больше жизни.
— Ответственность...—услыхал он, очнувшись.—И на этом, Марк Евгеньевич, позвольте с вами попрощаться. Завтра в девять тридцать вас будет ждать Зинаида Дмитриевна для беседы примерно на ту же тему.
— Искренне вам благодарен, Степан Владимирович. Прощальное рукопожатие улыбающегося начальника вызвало у Марка почти такой же приступ тошноты, как водка, поднесенная на Новом Арбате рязанским коллегой. Но на ветреной оттепельной улице он мгновенно пришел в себя, — и самое радужное настроение держалось у него еще недели две после этого разговора.
Глава шестая
Забытые Богом пригороды Москвы — черные, нищие, бесконечно дорогие сердцу! Узкая ленточка потрескавшегося асфальта, талая вода по щиколотку, прощальный гудок электрички. Каменная ограда Патриаршего подворья и по правую руку — старухи в порыжевших платках и довоенных латаных пальто семенят к церквушке, сияющей предзакатной медью куполов. «Совсем забыл, — вспоминал Марк, — что пахнет тонким дымом и серебрится ранняя весна.
Стихи брата, с восклицательными и вопросительными знаками, там и сям расставленными туповатым Чернухиным, соседствовали в сумке у Марка с куда более насущной бутылкой экспортной «Столичной». Имелись и иные приношения в дом прозаику Ч.; впрочем, Марк все равно робел. Миновали кладбище, жестяные венки, растрепанные весенним ветерком, прошли мимо Дома творчества, вокруг которого степенно прогуливались, кутаясь в кроличьи воротники, провинциальные работники пера. Увидали, наконец, зеленый штакетник, а за ним — массивную фигуру с лопатой, в ватнике и тренировочных штанах. Это маститый прозаик кончал расчищать площадку под парник, где уже нынешней весной грозился высадить ранние помидоры.
Они слегка опоздали. Было много оправданий, извинений и родственного хохота. Стремительно переодевшись где-то за дверью и определив Свету помогать мачехе по хозяйству, Сергей Георгиевич зазвал Марка в свой кабинет на втором этаже якобы помогать искать запонки. Был он куда как дружелюбен, о недостающем предмете туалета немедленно забыл, взамен достав из секретера пузатую кустарную бутыль, до половины налитую жидкостью безошибочного коньячного цвета.
— Угадал, друг ситный. — Он перехватил взгляд гостя. — Пятнадцать звездочек. Пробовал когда-нибудь?
— Нет, — облизнул губы Марк. — Божественно, — добавил он, отведав редкого напитка. — Откуда? Разве он вообще продается?
— Не имей сто рублей, а имей сто друзей, — подмигнул ему прозаик Ч. — Ничего, что без закуски?
— Очень даже ничего, — сказал Марк, из вежливости отставляя рюмочку в сторону. Среди почти спартанской самодельной мебели — стульев, лежанки, книжных полок — В святилище муз выделялись только старинный, красного дерева с бронзой, секретер да в пару ему — письменный стол, обширный, как... словом, как настоящий письменный стол делового человека, с зачехленной конторской машинкой и мраморным чернильным прибором. В специальном стаканчике стояло несколько гусиных перьев. По неизлечимой привычке русского интеллигента Марк, разумеется, невольно шарил взглядом по многочисленным книжным корешкам. На одной из полок стояли книги, рачительно обернутые в плотную бумагу, и по аккуратным снежно-белым обрезам, по непривычному формату искушенный гость без труда догадался об их эмигрантском происхождении.
— Отличная библиотека,—сказал он.—Чувствуется рука профессионала.
— Тут меньше половины, дружище. Заходи в Москве — такими раритетами похвастаюсь! Светке-то наплевать, ей лишь бы в телевизор уткнуться.
— Скажите, Сергей Георгиевич,—льстиво начал Марк,—вы обычно как пишете—от руки или прямо на машинку?
— Зависит от этого, как его, вдохновения,—живо отвечал писатель,—Нет его—так вообще круглые сутки на лежанке валяюсь. А бывает, сочиняется буквально со скоростью печатания. Благодать здесь, в Переделкине. Мне же в городе совершенно не дают работать. Текучка заедает. Где я «Стальное небо» сочинил? Здесь, за этим самым столом. А «Звезды над тайгой»? Утомишься—берешь в руки рубанок или ту же лопату.—Сергей Георгиевич в третий раз наполнил свою рюмку, плеснув заодно и гостю.—Огород. Участок, как ни крути, десять соток. В прошлом году патиссоны посадил, Вероника замариновала банок пятнадцать. Мебель—почти вся своими руками. Ее же сейчас хрен купишь. Новую, опилки эти прессованные, я и с приплатой не возьму, а антиквариат... Секретер видишь? В свое время брал его на Арбате после Сталинской премии. Отдал, как сейчас помню, две тысячи триста старыми деньгами. На днях захожу в салон на Смоленской набережной—стоит похожий. Тысяча восемьсот новыми. Грабеж!