MMIX - Год Быка
Шрифт:
Однако выходит, что спецслужбы, как и властители способны не только безуспешно противостоять духовным силам, но и выполнять их волю и предвидение. В этом случае отношение к их действиям должно быть, наверное, не столь отрицательным? Да, в общем-то, в тексте «романа в романе» мы не наблюдаем никакой иронии Автора по отношению к Афранию и его подручным. Невольно возникает контраст в отношении читателя к двум спецслужбам – в Москве и в Ершалаиме.
Наконец, есть ещё один важный эпизод в Романе, который может пролить свет на отношения Автора к руководству московской спецслужбы. В главе 23 «Великий бал у сатаны», кроме рыжего Малюты есть прозрачный для историков намёк ещё на двух деятелей тайного приказа:
«По лестнице подымались
– Да это кто-то новенький, – говорил Коровьев, щурясь сквозь стеклышко, – ах да, да. Как-то раз Азазелло навестил его и за коньяком нашептал ему совет, как избавиться от одного человека, разоблачений которого он чрезвычайно опасался. И вот он велел своему знакомому, находящемуся от него в зависимости, обрызгать стены кабинета ядом».
Речь здесь, очевидно, шла о последнем в ряду исторических отравителей – недавно расстрелянном бывшем главе ОГПУ Генрихе Ягоде. Зачем Булгакову понадобилось включать в Роман столь актуальную фигуру, причём в небезопасных обстоятельствах конца 1930-х годов. Не проще ли было ограничиться политическими деятелями прошлых веков? Или Автор решил подыграть Ежову и Берии в том, чтобы заклеймить злодеев? Нет, нужно искать другой ключ к решению загадки. А может наоборот – фигуры двух чекистов является актуальным ключом ко всему ряду персонажей, поднявшихся по лестнице на Великий бал у сатаны? Ведь не только Булгакову, но и всей столичной публике известно, что обвинения в отравлениях, шпионаже и вредительстве, предъявляемые деятелям большевистского режима – это ложь, прикрывающая сведение политических счётов.
Опять же заметим, что самая яркая фигура из сонма гостей бала – Фрида оказалась заслуживающей снисхождения, и её дело было пересмотрено самой Маргаритой. Но среди гостей Бала были и другие исторические фигуры, прижизненные обвинения против которых были, как минимум, спорны. Например, самым первым, открывающим шествие гостем назван «господин Жак с супругой», о котором далее сказано: «Убежденный фальшивомонетчик, государственный изменник, но очень недурной алхимик. Прославился тем… что отравил королевскую любовницу». Реальный Жак ле Кёр, министр финансов французского короля Карла VII, тоже был обвинён по политическим мотивам – несправедливо или явно преувеличенно.
Следующий гость – «Граф Роберт… был любовником королевы и отравил свою жену». Булгакову и в этом случае было известно, что фаворит английской королевы Елизаветы I не обвинялся в смерти жены, а вошёл в историю отравителем лишь благодаря роману Вальтера Скотта. Ещё один алхимик из числа гостей бала – германский император Рудольф II имеет, скорее, большие заслуги в развитии наук, а от престола он просто отрёкся в результате интриг. Так что же получается? Гости на Бал, как минимум, удостоившиеся отдельного упоминания были выбраны вовсе не по признаку злодейства. Скорее, они имеют отношение к той самой тайной алхимической традиции, которую под крылом ОГПУ пытался возродить Роберто Бартини?
В общем, нельзя не признать, что отношение Булгакова к спецслужбам из всех этих эпизодов вырисовывается не столь однозначное, как хотелось бы либеральной интеллигенции. Но и назвать это отношение позитивным тоже трудно, скорее – речь идёт о попытке Автора подняться над политическими пристрастиями, взглянуть и на эту сторону жизни отстранённым взглядом историка, оценивающего события с позиции вечных законов духовного бытия, а не земных законов или идеологий.
Заметим только, что Булгаков прозрачно намекает, что руководители ОГПУ действовали по наущению Азазелло, то есть вдохновлялись некими духовными, а не прагматическими мотивами. С учётом наших выводов о роли Бартини, почему бы не предположить, что через каналы ОГПУ в СССР действительно проникали какие-то «алхимические» идеи, которые содействовали научному прогрессу и техническому перевооружению экономики. Кроме того, известно, что вплоть до 1939 года, когда СССР был вынужден заключить пакт с Третьим рейхом, Сталин пользовался горячей поддержкой европейской интеллигенции. Не было ли у этой поддержки скрытых идеологических пружин и агентурных механизмов?
Невозможно ответить на этот вопрос, если сваливать в одну кучу ВЧК, ОГПУ, НКВД и КГБ и их руководство. У каждого исторического периода свои задачи и свои методы, и разные достижения, объективная оценка которых ещё только ожидает своего часа, когда не только коммунистические, но и антикоммунистические, русофобские или антисемитские, и все прочие идеологические штампы и стереотипы перестанут влиять на историческую науку. И тогда, глядишь, российская и мировая история расцветёт невиданным цветом и засверкает невидимыми до поры гранями.
Может быть, Булгаков именно на этот будущий расцвет исторической науки и намекает, когда воскрешает целый сонм загадочных политических и алхимических деятелей в пятом измерении на московских страницах Романа. Но это означает, что действие, как минимум, последних глав московской части Романа происходит не в 1930-е годы, а несколько позже. Если вспомнить, что последние акты «Фауста» Гёте тоже обращены в будущее, служили пророчеством судьбы естественных наук, то такая гипотеза насчёт предвидения Булгаковым будущего расцвета гуманитарных наук имеет полное право на существование. Однако прежде чем двигаться в будущее, попробуем более детально разобраться с прошлым – точнее, с ершалаимскими страницами Романа.
13. Роман или апокриф?
Один лишь пример с двойным предвидением Иешуа и Пилатом печальной судьбы Иуды из Кириафа подсказывает нам, что и в ершалаимских главах Романа нас ожидают знаки и подсказки, раскрывающие тайный замысел Автора. Некоторые из этих указателей общеизвестны. Во-первых, это подчёркнутый параллелизм течения времени и природных явлений в Москве и Ершалаиме, а также повторение сюжета в части судьбы непризнанного гения, одиночества творческой личности, предательства и возмездия. Нужно заметить, Булгаков-драматург неплохо разбирался в психологии творческой общественности. Но не было ли у Автора других целей, кроме желания подыграть мессианским комплексам русской интеллигенции?
Второй явный указатель – родство «романа о Понтии Пилате» с новозаветными евангелиями, точнее – с евангельскими апокрифами. Вот эту взаимосвязь нужно бы проследить более тщательно. Можно ли, в самом деле, называть «роман в романе» ещё одним евангелием от Воланда?
Достаточно очевидно, что Булгаков дистанцируется и от канонических, и от апокрифических вариантов Евангелия. Он использует для этого убедительный метод почти полного избегания религиозного пафоса, изображает Иешуа как обычного человека своей эпохи. Автор применяет и более жёсткий приём, дискредитируя авторов и процесс создания канонических Евангелий на примере незадачливого ученика Левия Матвея. А чтобы у читателей не возникло даже малых сомнений, добавляет от лица самого Иешуа: «Эти добрые люди… ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной».
Означает ли это, что Автор и в самом деле не признает свидетельств апостолов и умаляет евангелистов? Или всё же он немного лукавит, прячась за условность драматургии Романа? Ведь «роман в романе» написал вовсе не Автор, а условный безымянный мастер. А значит, Автор снимает с себя ответственность за точность художественной реконструкции в романе мастера. Автор отвечает лишь за сам факт, что некий Историк написал Роман, причём угадал все древние события. Как если бы он владел фундаментальными законами истории и как сквозь магический кристалл увидел прошлое как настоящее, а давно умерших людей как живых. Стиль «романа в романе» весьма отличается от стиля остальных глав Романа. Булгаков рисует сочными красками исторической беллетристики картину последнего дня жизни обычного человека Иешуа, в то время как похождения фантастических персонажей в Москве описаны нарочито сниженным фельетонным стилем.