Мне – 65
Шрифт:
– Гм, да не может быть, – сказал я.
– Может! – вскричал он. – Потом, я читал, пришли на смену электрические, когда человек ударом по клавише только замыкал электрическую цепь, а рычаг поднимал электромотор, он даже передвигал каретку, но электрические почему-то не прижились. Наверное, были слишком сложные?
Да, подумал я, наверное. Электрические страшно шумели, жрали электричество, как подводные лодки, грохотали, каждое прикосновение по клавише подбрасывало машинку, а когда доходило до конца строки, машинистка хваталась за нее руками, ибо каретка, возвращаясь, разгонялась и била в ограничитель с такой силой, что с каждым ударом придвигалась к краю стола. Для этих пишмашинок наверняка не разрабатывали особые моторы, а использовали готовые, например танковые,
Для старшего поколения все еще в диковинку, что в почтовый ящик бросают бесплатно газеты, рекламные брошюры, проспекты, целые каталоги с прекрасными цветными иллюстрациями. Старшее поколение помнит, как газеты собирали, укладывали стопками, хранили, чтобы потом обменять на талончик, по которому когда-нибудь смогут купить, выстояв в жуткой очереди, интересную или просто дефицитную книгу.
Ни Лилия, ни я долго не могли привыкнуть, что в почтовые ящики бросают бесплатные (!) газеты, да еще такие многостраничные, яркие, многоцветные. На входе в магазины раздают цветные проспекты на прекрасной бумаге, а продукты упакованы в такую изумительную тару, что сама по себе украшение квартиры. Совсем недавно мы копили бутылки, отмывали и сдавали, в том недавнем мире трехлитровые стеклянные банки на вес золота – универсальная тара для всего-всего, но сейчас многие продукты уже расфасованы в одно-двух-трех-пятилитровые пакеты и ведерки с плотно подогнанными крышками, выбрасывать до слез жаль, но и сохранять глупо: следующая порция в такой же точно таре, куда столько?
По жвачнику мелькнула реклама новенького майонеза: «…капуста брюссельская, колбаски немецкие, перец болгарский, оливки греческие, креветки турецкие, семга норвежская…», еще чего-то целая куча, не запомнил, ну и гордая концовка, та, что майонез-то нашенский, домашний, фабрики такой-то, без него – никуда. И все обращают внимание только на этот самый майонез, потому что все остальное: капуста брюссельская, колбаски немецкие и все-все из самых разных частей света – знакомо, привычно, буднично.
Да, никто из сегодняшних людей и ухом не ведет на такое невозможное совсем недавно чудо, никто не вскакивает с криком изумления и недоверия!
А если еще добавить совершенно немыслимое: все это ставят передо мной… или перед вами – не жалко, заботливые женские руки в разгар зимы? Но для нас это так привычно, что ни ухом, ни глазом. А ведь подобное было недоступно даже всесильному товарищу Сталину, генералиссимусу и отцу народов, не было доступно божественному Ленину, знаменитым Черчиллю или Рузвельту, не говоря уже о всяких там императорских величествах и высочествах, помазанниках Божьих, королях, шахах, падишахах и магараджах.
А вот вы – жрете, хоть бы что! Хотя вроде бы не императоры.
Жара, зной, озверевшее солнце печет так, что асфальт не просто прогибается под ногами, а буквально течет. Я иду с привычно расстегнутой рубашкой, на редкость жаркий день для столицы, на улицах не только подростки, но солидные и степенные мужчины, нисколько не стесняясь свисающих до колен животиков, ходят по улицам в шортах и обнаженные до пояса. Есть уже загорелые, есть бледные, как недокормленные куры, но не чувствуют себя изгоями общества. Женщины ходят, все еще прикрывая грудь, но уже чисто символически, и когда я написал в одном романе, а потом и во втором, что в недалеком будущем часть женщин станут тоже ходить обнаженными до пояса, поднялся крик, возмущение и косяком пошли всяческие предположения, что у меня сдвиг на почве эротических хвантазий.
Начинаю постигать, почему пенсионный возраст установлен на рубеже 60–65 лет. Постигаю на своем опыте, ибо нет отца, который мог бы подсказать на своем примере, но зато свое, открытое собой, врезается лучше.
Итак, я все еще силен и здоров, могу посадить Лилию на плечи и пробежаться с нею, с удовольствием гоняю на велосипеде по лесу, и половые гормоны все еще в норме, хочу и могу, однако… все чаще наступает грозное равнодушие.
А вот ни фига не работается, ибо нет того азарта, что заставлял вкалывать раньше. Нет и необходимости, ибо уже заработал на безбедное доживание оставшихся лет, а в миллионах ну вот нет потребности, нет. Равнодушно смотрю на романы, начатые, недописанные, задуманные… Слезть бы с дивана да поиграть в компьютерные игры, за последний месяц вышло три или четыре стоящих, но и то если сперва дерябнуть крепкого кофе, кто бы принес прямо к дивану…
В двадцать лет за девчонкой бегал на другой конец города и возвращался пешком к утру, опоздав на последний троллейбус, в тридцать мудро предпочитал пастись в своем районе, ведь подрастают свои дети, долг перед матерью-природой в какой-то мере выполнен, размножился, в сорок – в своем микрорайоне, а то и в доме, даже в подъезде, чтобы, значится, перебежать в трениках, в шестьдесят брал уже то, что само забредет в гости… А теперь, когда сильно за шестьдесят, чтобы оно еще и само залезло сверху. Лень. Все лень, все по фигу. Веют ветры и возвращаются на круги своя, и так далее, словом, а на фиг оно все нужно, все бесполезно, все тупые, один я такой замечательный, что все понимаю и потому ничего не хочу.
«Проблемы с женщинами»… Почему-то молодежи кажется, что в тридцать, сорок, пятьдесят, шестьдесят лет, это в зависимости от возраста самого спрашивающего – обязательно наступают «проблемы с женщинами». Именно от возраста. Признаюсь, сам так думал. Но вот постепенно проходил все стазы жизни, от личинки до имаго, а затем до очень даже матерого имаго, и убеждался в мудрости природы, которая отрегулировала все таким образом, что проблем в этом деле нет, но по бабам уже не ходишь, хотя в двадцать лет так прямо порхал, носился, как стрекозел, как трудолюбивая пчелка, стараясь выполнить сверхзадачу природы: перетрахать все, что движется! И что не движется, ибо указано свыше: плодитесь и размножайтесь.
Динамика развития примерно такова, как я сказал выше: в двадцать бегаешь на край света, а теперь вот в за шестьдесят лет лень пойти даже в соседний дом, хотя сочная молодая женщина игриво колышет бедрами, зазывает… То есть потенцию на всякий случай – война, чума или еще что – природа сохраняет у мужчины до конца жизни, но разум и чувство постоянно твердят: а на фига тебе это надо? Ведь дерево уже не просто посадил, да и не одно: растут, дали плоды в виде кучи внуков! Да и все эти бабы одинаковы, не стоит штаны снимать. Даже расстегивать. А вот компьютерные игры – все круче и круче, такого в твои двадцать лет не было. И фильмы какие эффектные, и по жвачнику десятки каналов через спутник, репортажи новостей прямо с места событий по выделенке!.. И проблемы, перед которыми столкнулся новый удивительный мир, и стремительнейшая лавина изменений!.. И сколько умных знающих друзей, которых не было у молодого слесаря, старавшегося оплодотворить весь мир!
На взгляд молодняка, прохладное отношение к беготне по бабам выглядит как проблема с женщинами. Напоминает анекдот про голодного Насреддина, увидевшего на базаре продавца халвы. Насреддин посмотрел недоверчиво и спрашивает: «Это твоя халва?», – «Моя», – отвечает тот. Насреддин указывает на другую кучку: «А это?». – «И это моя». – «А вот эта?» Продавец отвечает с усмешкой: «И это тоже моя». Насреддин в великом удивлении вскрикнул: «Так что ж ты стоишь?.. Ешь же! Ешь!»
Так что тех, кому еще предстоит этот возраст и кого уже сейчас пугают предстоящие проблемы, могу утешить. Это не состояние Насреддина: хочу, но не могу, а прекрасное состояние: могу, но не хочу. Вернее, не так уж сильно хочу, чтобы шляться по бабам. И без этого всегда что-то само попадается уже с расставленными ногами, так что можно это дело мимоходом, не шибко отрываясь от байм, спектаклей, умных бесед, пива, езды на велосипеде и работы, от которой получаешь настоящее удовольствие!.. Точнее, не от самой работы, работать я ненавижу, а от ее результатов.