Мне на плечо сегодня села стрекоза
Шрифт:
Честно говоря, с Гошаней я подружился случайно: у него фантастически неровная успеваемость, и меня прикрепили к нему по литературе, потому что я, видите ли, в ней знаток. В общем-то, не на самом деле, а просто в школе так считают… Раньше я к Гошане никак не относился, ну, шикарный форвард — и ладно. А тут вдруг смотрю — дело посложнее. Он пришел ко мне как-то заниматься литературой, и они сразу же с дедом друг в друга вцепились.
Дед ему говорит:
— Ну, как тебе Наташа Ростова?
Я напрягся, думаю, что же он такое скажет, какую именно вспомнит строчку из учебника, если вообще вспомнит,
— Если честно, если без шуток — то очень она толковый человек, ну, девушка. Приятная, я бы сказал. Даже больше. Какая-то у нее душа… круглая.
— Что-о?! — сказал я.
Дед говорит Гошане:
— Что же ты так на уроке не скажешь?
А Гошаня:
— Ну, этого маловато. Для ответа. А как все — я не знаю. Я вроде бы с Наташей, ну, знаком, что ли… А тут — надо ее разбирать, да?
Потом уже я его натаскивал на грамотный ответ, а он говорит мне:
— Какой еще там «образ»?! Вот у нас в классе Лариска Пумпель. Симпатичная, ведь так? А если вдуматься, она же той Наташе и в подметки не годится. А про образ я не знаю.
По языку у него была тройка, довольно-таки странная: все слова он писал чаще всего правильно, но с запятыми — полный завал, беда. Ни одной почему-то не умел ставить, как я его ни уговаривал. С точками было полегче, но, в общем, та же картина. Как-то раз он попросил меня проверить, правильно ли он написал ответ в хоккейной анкете, грамотно ли. Была какая-то городская анкета среди клубных детских команд. Гошаня показал мне анкету с ответами ребят из его клуба, и на вопрос, за что ты любишь хоккей, там были такие ответы: «За то, что я помогаю своей команде», «Хоккей — игра настоящих мужчин», «За то, что это смелая коллективная игра», «За мужество» и так далее. Гошаня ответил так: «Я люблю эту игру за то, что могу хотя бы один раз за матч начать и закончить то, что задумал, тютелька в тютельку».
— Поставь, пожалуйста, мне запятые, если они нужны, а точку я уже сам поставил, — сказал мне Гошаня. Я посмотрел — все запятые стояли правильно, на месте.
С дедом о литературе они говорили часами, так что у меня никак не получалось вклиниться в их беседу со своими целями.
Сядут, расставят шахматы и — давай о литературе. Оказалось, что роман Флобера о бедной мадам Бовари Гошаня уже прочел. Да что там! — он читал почти все романы Федора Михайловича Достоевского, разве что неважно их помнил, потому что прочел их чуть ли не во втором классе, а то и в первом. Когда дед в пятницу сказал мне, что именно в ближайшее воскресенье он берет меня на подледный лов, я буквально завизжал от радости, а дед, когда я успокоился, добавил, что не взять ли нам с собой «Позвольте пролезть».
— Не знаю, — сказал я, — он вроде бы не рыбак-зимник, ему и одеться-то тепло не во что.
— Нарисуем, — сказал дед.
— Да и вообще — у него хоккейный матч скорее всего, — говорю.
— Да, наверное, — вздохнув, сказал дед. — Жаль паренька. Матушка его вечно в командировках, а отца нет.
— Как это?! — Я удивился.
— Ну, нет. Исчез, — сказал дед.
Вот
3
В субботу, не успел я прийти домой, я уже из прихожей усек, что дома — баталия и речь, конечно, идет обо мне.
— Чтобы он утонул?!! Не позволю! Сумасшедшие! — Это был голос мамы.
Потом деда:
— Я, видите ли, двадцать пять лет не тону, а Лешка сразу, да?
— Он глуп еще.
— Неплохо ты думаешь о своем единственном сыне.
Я вошел в комнату, но на меня никто не обратил ни малейшего внимания, и я спокойно сел в уголке — послушать, как развернутся события, как — не в смысле финала, его-то я знал заранее, а буквально — как они будут разворачиваться, в какой форме, так сказать — с каким на этот раз рисунком.
Все были в сборе. Ну, дед само собой. Во-первых, мой молчаливый папаня. Он, собственно, просто мой папаня ну и, конечно, любимый муж моей мамы. Деду он по крови никто. Они с дедом просто друзья. Обыкновенные добрые друзья. Частенько, когда мама выступает вдруг с какой-нибудь громкой идеей, оба они, и дед, и папаня, подожмут губы, выпучат глаза и посмотрят друг на друга секундочку, понимающе друг другу кивая: мол, ага, все ясно. Папаня вовсе не сын деда, это именно моя мама — дедова любимая дочурка.
— Когда же тогда он будет делать уроки, а?! — крикнула она весело, понимая, что довод веский.
Я слушал все это спокойно, давно зная, что маме надо просто освоиться с новым положением, «разрядиться», если это положение ее напрягло, даже, пожалуй, именно в форме баталии выяснить то, что ей еще не ясно, но бедняга дед за сто лет жизни с мамой этого так и не понял.
Он смотрел на нее, как злой и испуганный лев на рогатую козу.
— Какие уроки?! Какие такие уроки?!! — крикнул он. — Он что, Люля, по-твоему, плохо сейчас учится?!
— Ну будет плохо!
— С какой это стати?!
— Из-за вашей подводной рыбалки — будь она неладна!
— Он что же, по-твоему, ничего, кроме уроков, не делает?! А марки, а его нелепые бальные танцы, гитара и прочее?!
— Ну и что? Где мысль?
— А тут и мысль, что, когда будет ездить со мной на рыбалку, в чем-то другом он себя ограничит!
Это был уже умный дедов довод.
— Ты-то сам что об этом думаешь? — заметив меня, сказала, почти сдаваясь, мама.
— Ограничу, — сказал я.
Мама улетела на кухню.
— Оба больные, — покрикивала она из кухни. — И муж не пойми что: молчит.
Папаня хихикнул.
Мама снова влетела в комнату и кинула мне на колени свой старый мохеровый шарфик.
— Я тебе простужусь! — крикнула она мне. — Что это еще за бальные танцы? — спросила она у меня. — Первый раз слышу. Ходишь на танцы?!