Мне спустит шлюпку капитан

Будакиду Валида Анастасовна

Потом у мамы с губ слетал усталый то ли вздох, то ли стон: Аделаида… иди сюда…

Папа не всегда вспоминал, что у него какие-то срочные дела. Всё-таки было лучше, когда он оставался и бегал вокруг них с «башина вур!» (по голове не бей!)

Казалось, у мамы с папой больше нет в жизни никаких проблем, никаких дел, кроме Аделаидиной учёбы. Все разговоры начинались и сводились именно к ней. Аделаиде часто казалось, что маме с папой просто не о чем говорить, а тут их объединяет полное единодушие, полная идиллия – «вопрос Аделаидиных успехов».

Родители многих школьников даже затруднялись быстро ответить: в какой стороне города находится школа, которую посещают их отпрыски. Об успехах своих детей они узнавали раз в два месяца, на родительских собраниях. Но учителям в школе по убогости их существования в Городе требовалось ежедневное живое общение с «простым народом», их прямо-таки жгло желание донести

до люда доброе, мудрое, вечное… И доносить им всегда было что. Хоть каждый день! Их прямо-таки распирал зуд ораторства! К учительскому великому сожалению, родители учеников – в основном рабочие одного из десяти огромных предприятий Города, не баловали своим частым присутствием образовательное «госучреждение» по причине и своей занятости, и, в общем-то, отсутствия нездорового интереса к общему образованию своих чад. За сим при появлении на территории школы подтянутой фигуры коллеги в синей «олимпийке», страстно жаждущие выявления затерянных истин учителя подтягивались к папе с ненасытностью ленинских ходоков. Они выстраивались в очередь, поминутно переглядываясь и уничтожая взглядом друг друга. Папа внимательно и серьёзно принимал и выслушивал всех, поминутно кивая и со всем соглашаясь, поддакивал. Выслушивал всех подряд, и преподававших Аделаиде и не преподававших. Которые «не преподававшие», обычно жаловались на её «поведение на переменах», хотя, казалось бы, что такого можно было сделать за пять минут и при этом успеть переместиться из одного кабинета в другой? «Преподававшие» жаловались и на «поведение», и на «пробелы», и на «невнимательность», и на «рассеянность» и вообще – ввиду отсутствия слушателей в лице других родителей, сливали ему обычно в одно ведро претензии на весь класс, а иногда и на всю школу. Они надевали на Аделаиду все платья со склада, что попадали под руку – и двадцатого размера для первоклашек и сорок восьмого – на десятиклассниц. «Кто-то разбил окно, хорошо – не она, но она же видела и промолчала!» «Обозвала „заикой“ Альберта Еланского! Если он её „задел“ первым, как она утверждает, то Аделаида могла элементарно созвать комсомольское собрание! На нём бы обсудили поведение Еланского, если он не прав – осудили бы его комсомольским судом. А то он ей, видите ли, „бочка“ сказал, а она ему тут же – „заика“! Разве она не знает, что это у мальчика больное место?! И вы понимаете, Василий Ильич, она же бьёт по самому больному!» Папа кивал: «Ми разберомся… Толко приду дамой и ми с жэной разберомся! (Только приду домой и мы с женой разберёмся!)»

– Ну, вы уж будьте любезны, сделайте со своей дочерью что-нибудь!..

– Да… да, канечна… Вот он дамой придот, ми поговорим и пасмотрим как исправит палажение. (Вот она домой придёт и мы посмотрим как исправить положение.)

– И объясните ей как-нибудь, что она – дее-евочка… она должна быть женственной, воспитанной, тем более с её весом! А она у вас какая-то… я даже не знаю, как сказать!

– Да… да… ми видым…

И не имело значения, что Еланского вообще надо было давно отправить или в колонию для несовершеннолетних, или вообще кастрировать, в данной ситуации он был «потерпевшим» только потому, что Аделаида была «де-е-евочкой», и «де-е-евочки» не имеют права так себя вести. «Ну хорошо, если так себя ведёт мальчик! Сорванец и всё! Но де-е-евочка… Ну, я прямо не знаю!»

Учителя жаждали справедливости! Отец аккуратно всё заносил в блокнот.

Но учителя тоже стервенели не от хорошей жизни. Чтобы в Городе выжить, нужно было иметь сноровку, тут и в школе одни проблемы! Учителя каждый день, час за часом отвоёвывали свою нишу в этой жизни.

Город маленький, и большинство жителей действительно хорошо знают друг друга. Школьные учителя находятся в состоянии хронической войны «за часы». «Часы» – это уроки, сорок пять минут урока и перемена. Окончить пединститут и получить пресловутые «часы» сразу, то есть устроиться на работу по специальности невозможно. Необходимо несколько лет проработать в школе сперва «старшей пионервожатой», бухгалтером или ещё кем-нибудь ответственным, а только потом, если кто-то из преподавательского состава заболеет, или уйдёт на пенсию, получить заветные «часы». Часто преподаватели, достигшие степенного возраста, отказывались посвятить себя полностью пирожкам у домашней плиты, или уборкам квартиры – отказывались уходить на пенсию. Они продолжали осчастливливать присутствием сотрудников и учеников школы. Это становилось трагедией для стоящих в очереди молодых преподавателей. Они ненавидели старшее поколение и, скрипя зубами, продолжали быть хранителями ключа от Пионерских комнат и «месткома». Ещё в школах существовали «подмены». Если кто-то из учителей болел, а второго преподавателя не было просто по штату, то по большому знакомству директором приглашался учитель из другой школы. И так учителя бегали из одной школы в другую, подгоняя график под «окна», а «окна» под расписание. «Окном» называлась щель между их уроками. «Окна» бывают только у учителей. Однако, несмотря на все усилия и поползновения, заработать можно было не так уж много, потому что существовал «потолок», то есть – зарплата вместе с пенсией или подработками и заменами не должна была превышать определённую сумму. «Переработка» уже не оплачивалась.

В результате этих почти военных передислокаций учителя постоянно выясняли друг с другом отношения и строили козни и люто ненавидели друг друга. Аделаидины папа и мама вовсе не были исключением. Появление около учительской «уважаемого коллеги» в спортивной куртке было как красная тряпка для быка и являло собой прекрасную возможностью хоть немного облегчиться в плане накопившихся обид. Можно было хоть как-то рассчитаться с «этими обоими» – Аделаидиными мамой и папой, которые не только занимали «прекрасные места» в школе, так ещё и были с «тяжёлым характером!»

В Городе, когда кого-то хотели назвать «хамом и недоумком», говорили, что у него «тяжёлый характер».

Нет! – успокаивали они Василия Ильича. – Всё, конечно, не настолько плохо, бывает и хуже, но ведь Аделаида – дочь учителей! Она же – ваша дочь! Она обязана быть примером для других! Вы понимаете – она же ва-аас позорит!

Канэшна! (конечно!) – с радостью соглашался отец. Он и сам знал, что его дочь должна быть «люче всэх!». Она и есть лучше всех и «нихто в классэ эво нагтя нэ стоит!» (никто в классе её ногтя не стоит!). – Ничаво! Ми дома как нада иб с нэй пагаварым и он исправиця! (Ничего! Мы дома с ней как надо поговорим, и она исправится!)

Такие дни Аделаида называла «Чёрные вторники».

Отец возвращался домой раньше Аделаиды, и к её приходу рапорт генералиссимусу обычно был уже сдан. Стратегический план разрабатывался в ставке скрупулёзно и очень театрализовано. Прорабатывались самые мельчайшие детали.

Аделаида так никогда в жизни не забывала про «вторник». Если она могла когда-нибудь перепутать четверг с пятницей, или средой, то слово «вторник» представлялось ей в виде двух холодных железнодорожных рельсов где-то в степи без начала и конца, как в том Казахстане, про который рассказывала Зинаида Николаевна из детского сада. А вокруг бегали голодные волки с жёлтыми глазами…

По вторникам она шла домой всегда медленно, не по короткой дороге, мимо детского сада, а почти в обход. Но, иди, не иди, хоть через территорию завода в другом конце города, хоть вообще через Америку, а любой путь заканчивается на пороге родительского дома. Она медленно поднимается на пять ступенек вверх и осторожно толкает незапертую дверь… И так каждую неделк? каждый «вторник». Однако все эти вторники, оказывается, были игрой в салочки, потому что самая настоящая, гигантская катастрофа произошла в начале второй четверти в четвёртом классе. Аделаида была уже совсем взрослая. Ей было полных девять лет.

«Кабинет» математики был самым бедным из всех и обставлен весьма скудно: чёрная доска, парты, стулья и похожий на бесформенный кусок льда мел – вот, пожалуй, и всё из аскетичных атрибутов владений «царицы наук». Аделаида не совсем чтобы не любила этот предмет, но предпочла бы урокам математики ботанику, или вообще пение. Учебный год выдался экспериментальным. Министерство образования СССР вообще были большими затейниками. То ли в нём кто-то лично «экспериментировал», то ли группа передовых преподавателей решила, что общее образование в школах надо интенсифицировать, то бишь – сделать «плотнее» и «обширнее», но русские школы перешли на «новую программу», а чтоб эта «новая программа» лучше внедрялась и усваивалась, чтоб наверстать упущенное, ввели сдвоенные уроки «русского языка» и «математики». К концу второго часа даже самые выносливые в классах чувствовали себя пропаренными в душной баньке и отхлёстанными по самым нежным местам дубовым веничком.

Сдвоенные уроки «русского языка» Аделаида ещё как-то высиживала, несмотря на то, что вторым уроком должен был быть не «язык», а «литература». Пережить два часа «математики» оказалось гораздо сложнее. Она моментально уставала и уже у концу первого урока какие-то «а» в квадрате и «в» в кубе начинали отскакивать от её головы не хуже надувного мячика. На переменке уходить от класса далеко было нельзя потому, что переменка маленькая. Да вообще из-за парты вылезти не успеваешь. У Аделаиды отекали ноги, становились как подушечки и начинали давить туфли. Второй час вообще для неё проходил даром. Так получились блёклые, отрывистые знания, которые уже невозможно было самой слепить в единый ком. Аделаида вообще-то могла заниматься математикой, решать в своей тетради какие-то задачи и примеры, только когда она была одна, когда ей никто не мешал, не подгонял, не ругал за «медлительность». У доски она теперь терялась совершенно.