Мне тебя заказали
Шрифт:
— Полюбил я тебя, Мишель, как родного сына, — сказал Гнедой. — У меня у самого их, насколько я помню, четверо. От разных жён. И что-то все они мне не нравятся, — сморщился он. — Ну не нравятся, и все тут… Какие-то они эдакие… Не в меня пошли… А вот ты нравишься, да и по возрасту я тебе в отцы гожусь… Да, много было у меня жён, — потянулся он, его красивое лицо озарилось воспоминаниями. — Но любил я только одну… Её звали Эльмира… Она была чеченка по национальности. Я выкрал её из родительского гнёзда, я лишил её невинности. За мной гнались на лихих конях её грозные братья. И было это дело в Грозном. А потом один из братьев застрелил её, когда мы с ней удирали от них… Стрелял
Помрачнел и Лычкин. Вспомнил разговор с н е й. Вздрогнул от неприятного воспоминания. Жест этот уловил его собеседник.
— Ну, выкладывай, выкладывай, что там у тебя было. Страсть как люблю слушать душераздирающие любовные истории. Вижу, как помрачнело твоё благородное чело. Я откровенен с тобой, отвечай благодарностью…
Лычкин нехотя рассказал историю своей любви.
— Да, Евгений Петрович, что в этом интересного? То ли дело ваша история, погони, выстрелы, а тут… банальная история… Хотя… Есть одна интересная подробность… — замялся он.
— Какая? — насторожился Гнедой.
— Дело в том, что… эта женщина, ну, которая… которую я… Она теперь живёт с Кондратьевым.
— Ах даже так! — напрягся его собеседник и встал с места. — А ну-ка, ну-ка… А он знает, что вы были близки с ней?
— Нет. Он этого не знает, — уверенно произнёс Михаил. — Я бы понял, если бы он знал, каждый рабочий день с ним встречались.
Глаза Гнедого загорелись каким-то адским огнём. Он стал ходить взад-вперёд по комнате. Очевидно, некая паскудная мысль пришла ему в голову, и он её лихорадочно обдумывал.
— А что же ты раньше-то об этом молчал, софрон ты этакий?
— Я думал, это не имеет значения.
— Это имеет значение, ещё какое это имеет значение. Сидельников говорит, что Кондратьев держится молодцом, готов к борьбе, а нам этого не надо… Его надо давить, топить его надо, понял? Любыми средствами! — внезапно разъярился Гнедой. — Я из-за него между Чёрным и… ещё одним крупным человеком оказался, как между молотом и наковальней. А эти люди… Что я против них? Раздавят, как клопа. Меня, эстета, меломана, чьи прадеды сражались друг против друга в русско-турецкой войне, один был адмиралом русского флота, а другой — турецкого, меня, с моим духовным миром, с моими потребностями. Из-за этого солдафона меня могли замочить как цуцика, путающегося под ногами у крупных людей… Нет, я всегда готов умереть, работа такая, но только из-за дела, а тут? Попался какой-то недоумок под руку, ну, обули его на какие-то гроши, попугали немного, так они нашли подходец не к кому-нибудь, а к самому Чёрному… Во как… Нет, давить, давить и давить… Без всякой жалости давить… И твоя информация как нельзя кстати… Сегодня же я об этом поведаю Петру Петровичу, поглядим, как он её использует. И об убойном свидетеле надо подумать. Хорошенько подумать… А ты вот что, навести-ка свою бывшую любовь. Скучаешь небось по ней? — не тёр-пящим возражений голосом спросил Гнедой, пристально глядя в глаза Михаилу. — Я, например, по своей Эльмире до сих пор так скучаю, так страдаю, закрою вот глаза и вижу её… Варенька, солнышко! — вдруг закричал он. — Принеси-ка мне содовой воды, что-то у меня изжога…
… — Ты? — поразилась Инна, глядя на стоявшего перед ней Михаила.
— Я, —
— Зачем ты пришёл?
— Поздравить тебя с днём рождения.
— Так он у меня давно прошёл. Пятнадцатого марта.
— Ну и что? Лучше поздно, чем никогда. Родители дома?
— Нет.
— Так я пройду?
— Ну проходи, раз пришёл…
Михаил снял дублёнку, прошёл в комнату, сел в кресло.
— Ну и как ты? — спросил он.
— Нормально, — еле сдерживая слезы, ответила она.
Как она тосковала по Алексею, как хотела навестить его, но Бурлак не разрешил свидания с подследственным, учитывая серьёзность обвинения. Она отнесла ему передачу, но ей через некоторое время объявили, что он не хочет принимать от неё передач, и вернули, ополовиненную, обратно. Она пыталась передать с Сидельниковым письмо, но тот категорически отказался сделать это. А ей так хотелось ободрить его. Она говорила с Аллой, секретаршей Алексея, оказавшейся на той злополучной вечеринке Восьмого марта, и они пришли к выводу, что все это было подстроено авантюристкой Ларисой. Короче, она давно простила Алексея. А вот он не хотел прощать ей, что она бросила его в такой тяжёлый момент его жизни.
— Бледная ты какая-то, — покачал головой Михаил.
— Зато ты весь цветёшь.
— Да вот… Работаю, зарплату приличную получаю. Недавно в Анталию ездил отдыхать… Хорошо…
— И ты пришёл для того, чтобы мне об этом сообщить?
— Я вообще-то пришёл ободрить тебя… Я знаю, что произошло с твоим женихом…
— Откуда?
— Понимаешь, дело в том, что мы давно работаем вместе с Кондратьевым. И я полностью в курсе дела…
— Ты? Работаешь с Алексеем?
— Да, я его помощник. И я видел тебя с ним. Мы с Кондратьевым не то чтобы друзья, но хорошие приятели. Именно я порекомендовал для его защиты опытного Петра Петровича Сидельникова, который защищал моего несчастного отца.
— До чего же тесен мир, — пробормотала Инна. — И почему он мне никогда про тебя не рассказывал?
— И хорошо, что не рассказывал, — улыбнулся Михаил. — А то бы он меня точно уволил…
— Не уволил бы из-за этого, он человек справедливый…
— Шучу, шучу, разумеется. А ты не пыталась написать ему? Сидельников бы передал, я думаю… Что ему стоит?
— Нет! — вдруг разозлилась она. — Не пыталась! И вообще, какое тебе до всего этого дело? Работали вместе, и ладно! А я ухожу, мне пора!
— Ладно, — тихо, с какой-то грустью произнёс Михаил, бросив взгляд на стол, где лежал конверт. «Матросская тишина». Алексею Кондратьеву», — было там написано её рукой. — Я провожу. Можно я закурю? — вытащил он из кармана сигареты и зажигалку и положил на стол.
— Не надо меня провожать! Все, навестил, и иди… — Инна стала слегка подталкивать его к выходу. Михаил сунул сигареты обратно в карман, а зажигалку оставил на столе рядом с конвертом.
— Ладно, Инночка, я тебя прошу об одном: если тебе будет очень трудно, обращайся ко мне… Ой, я зажигалку забыл в комнате, извини, я заберу… — сказал он и прошёл в комнату. Лёгким движением сунул в карман и зажигалку, и конверт и снова вышел в прихожую.
— С голоду буду помирать, не обращусь, — вдруг задорно улыбнулась Инна. — А разговариваю я с тобой только по одной причине…
— По какой?
— А вот не скажу! — засмеялась она. — Одевайся, иди… Мне пора…
Ей через полчаса надо было быть в женской консультации.
Михаил вышел, а когда она выходила из подъезда, он бибикнул ей из своей «девятки».
— Инночка, может, подвезти? — спросил он.
— А вот подвези! — ещё задорнее ответила она. — Тут недалеко. — Ей пришла в голову шальная мысль.