Мнемосина
Шрифт:
— Оставьте маму в покое — вы и подобные вам бездельники, не желающие даже чихнуть самостоятельно, — отчеканила она, заставив Лигею ахнуть.
Разговор складывался вовсе не так, как я того ожидал. Я чувствовал себя случайным прохожим, застигнутым за чем-то неприличным, но не понимал, что сказал или сделал не так.
На сей раз я обратился к девочке:
— Тоша это ведь от Антонины, правда?
— Это от Антонии. В древних языках имя Антония значит противостоящая, а Тошей меня может называть только мама.
Она хотела меня напугать, но я знал наверное, будто кто-то невидимый нашептал мне эту истину, что причина ее ершистости — самый обычный страх. Девочка отчего-то боялась меня
Я поднял вверх ладони, показывая, что не прячу оружия.
— Антония, не спешите винить меня во всех смертных грехах. Я лишь хочу поблагодарить вашу маму за те незабываемые мгновения, которые пережил, благодаря ее таланту. У меня нет ни цветов, ни свечей, какими принято вознаграждать артистов, но моя благодарность идет от чистого сердца, и я ничего не прошу взамен.
Лигея посмотрела на меня с явным замешательством:
— Простите, я не совсем понимаю. Вы подошли не потому, что хотите учиться стихосложению?
— Этим стоило бы заниматься в юности, теперь безнадежно поздно. Я могу проучиться целую жизнь, но ни не приблизиться к вам на йоту. Господь поцеловал вас в уста!
— Разумеется, я могла бы передать вам свой талант, — убежденно заявила Лигея. — И на это вовсе не требуется жизнь или даже полжизни.
— Нет, нет, и нет. Что бы вы ни думали, мне действительно ничего не нужно. Я оказался здесь волею случая и вскоре покину Мнемотеррию. Но там, откуда я родом, учат быть благодарными. Ничто не обходится нам так дешево и не ценится так дорого, как вежливость[2]. Спасибо — вот и все, что бы я хотел сказать. Ну и быть может, вы позволите угостить вас с Антонией?
Не дожидаясь их ответа, я подозвал официанта:
— Любезнейший, подайте нам сладких пирогов и пирогов сытных, принесите горячего супу с луком и бараниной, буженины, лососины, свежих ягод и фруктов, какие у вас имеются, шампанского с сыром, только не овечьим, а то я никак не могу приспособиться к его аромату, — тут я вспомнил Жанну с сестрой и уставленный сластями стол между ними, вспомнил старика из лавки поделок из камня, припасшего для Тоши леденец. Я подмигнул дочери Лигеи и уверенно продолжил. — Затем несите мороженое, лимонад и самые красивые пирожные, какие только существуют на свете. Я ничего не запамятовал? Что бы вы еще желали отведать?
— Довольно, я не голодна, — запротестовала Лигея. — Тоша хотела кушать, поэтому мы сюда и заглянули. Неловко стеснять вас, мы можем себе позволить…
Я не дал ей договорить.
— Как офицер и дворянин считаю своим долгом возместить вам время, проведенное в моем обществе, ведь я буквально свалился вам словно снег на голову. Пусть обед станет моим извинением. Для меня же нет большего счастья, чем приятный разговор в хорошей компании.
Уверившись, что я и впрямь ничего не прошу, вдова понемногу избавлялась от скованности. Лигея оказалась прекрасной собеседницей, чуткой, простой и одновременно изысканной, что сложно было ожидать от обитательницы бедных кварталов, но легко и естественно от поэта. Я сам не заметил, как принялся рассказывать ей свои фронтовые истории, перемежая их описанием городов и сел, в которых успел побывать за время военной кампании, давая портеры людей, с которым свела меня война. Вдова внимала с легкой полуулыбкой, порой просила дополнительных разъяснений или выспрашивала детали, а если я вдруг терялся, подхватывала нить повествования, подсказывая мне верные слова. Я не сомневался, что она запоминает мои рассказы, чтобы после положить их на рифму, и это очень мне льстило.
Общество Лигеи позволило мне ненадолго забыться. Когда мы покидали ресторанчик, даже Тоша, разомлевшая от обилия сластей, сменила гнев на милость и позволила посадить себя
— Мне кажется, вы считаете меня лгуньей. Однако я ничуть не кривила душой, говоря, что не помню своих стихов. Я отдала их ученику, все до единого. Отныне они принадлежат ему, он читает их друзьям или же вообще не читает никому, замкнув их в ларце из тишины. Но я не жалею ничуть. Я неустанно благодарю Создателя за дар поэзии, которым он меня наградил. Этот дом, и учителя для Тоши, и все наше благополучие зависят от моего дара. Пока я живу, пока дышу, пока вновь и вновь могу учиться рифмовать, нам с дочерью не страшна нищета. Нам не приходится обменивать счастливые моменты жизни на кусок хлеба, не приходится раздаривать сокровенные переживания за крышу над головой. Мой талант позволяет нам отсрочить путь в Оblivion и жить, помня каждый прожитый день, точно бесценный дар свыше.
Неожиданная искренность Лигеи была искренностью к незнакомцу, перед которым не страшно обнажить душу, зная, что он уйдет унесет за собой ее тайну далеко-далеко. Между нами не встанет завтра, ей не придется глядеть мне в глаза, боясь различить в них свое отражение в тот единственный миг слабости, когда я видел ее без маски. Я вскоре забуду это отражение под шелухой повседневных забот. И я принял искренность Лигеи, хотя мало вдумывался, о чем она говорит. По просветленному ее лицу, по лучистому сиянию глаз я понимал, что сказанное важно для нее, и не стал выпытывать смысла, соглашаясь с предложенной ролью исповедника. Мы расстались добрыми друзьями в полной уверенности, что наша встреча не повторится больше никогда.
Но что-то они стронули во мне, ее слова, и затаенная в них хрустальная печаль, и загадка, которую мне отчаянно захотелось разгадать. Вновь и вновь я спрашивал себя, отчего Лигея сказала, что стихи больше ей не принадлежат? Как может поэзия быть чьей-то собственностью? Это все равно, что говорить о принадлежности воздуха или лунного света. Чем пожертвовала вдова за комнаты в богатом квартале, за модные платья, обеды в ресторанах и учителей для дочери? Почему она говорила об Обливионе так странно, будто он был не ее родным городом, а чем-то иным, грозным и жутким? Отчего именовала даром свыше способность помнить каждый прожитый день, непременную для любого человека?
Вопросы множились, цеплялись один за один, и вот уже я принялся перебирать в памяти события, случившиеся со мной со дня приезда в Обливион, недосказанности и оговорки, обрывки фраз, странные разговоры, нечаянным свидетелем которых я стал, пытливые расспросы Януси, предупреждение Габриэля, которым я все чаще пренебрегал в последние дни, ритуал с троекратным согласием неведомо на что вместо оплаты, ссору с Горноставевым, повлекшую за собой роковую дуэль — все это переворачивалось в моей голове, подобно цветным стеклышкам внутри калейдоскопа, наслаивалось друг на друга, складывалось, разбивалось, умножалось и преображалось, пытаясь сплотиться в единое целое.