Мнемозина, или Алиби троеженца
Шрифт:
Именно тогда во мне и в Борисе, и стал проявляться какой-то повышенный интерес к анатомии, а потом и ко всей медицине.
Помню, как мы писали шпаргалки по химии, когда вдвоем поступали на лечебный факультет, как учились, и как разгружали по ночам вагоны с углем и песком. Эх, чего только не было в нашей грешной жизни!
– А может, зайдем ко мне, – предложил Борис, и я снова почувствовал себя как рыба на раскаленной сковородке, – не бойся, я знаю, что моя жена стерва, и готова пожертвовать чем угодно
Борис по-доброму улыбнулся, и у меня как-то сразу все сразу отлегло от сердца.
Вскоре мы поймали такси и уже через полчаса были у Бориса. Как ни странно, Люба не спала, и встретила нас в коротеньком полупрозрачном платьице, через которое просвечивали ее груди.
Фима уже давным-давно спал, а она упрямо сидела возле уже накрытого стола.
– Ах, Ося, я так тебя ждала! – обрадовалась Люба, и нисколько не смущаясь Бориса, попыталась снова поцеловать меня в губы, но я вовремя успел увернуться, качнув головой.
– Ну, ты и скромник! – засмеялся Борис.
У него был такое радостное лицо, будто он только что нашел дипломат с миллионом долларов.
За столом Люба попыталась сесть рядом со мной, но я упрямо отодвинулся по другую сторону стола, а как сел, засмеялся, увидев, как Борька целует взасос свою драгоценную женушку.
Через некоторое время они все же окликнули меня, так как я повернулся от смущения к ним спиной.
– Надо выпить, – сказал Борис и откупорил бутылку водки. Мы как-то быстро все выпили и опьянели.
– Бывают женщины в лоне которых можно стать философом, – задумчиво глядя на меня, пробормотал Борис.
– Какие еще такие женщины? – сердито осадила его Люба.
– Да всякие, – отмахнулся от нее с улыбкой Борис и тут уже свалился под стол, а я тихо встал из-за стола, и неровной походкой пошел к выходу.
– Пойдем, я тебя провожу! – сказала Люба, быстро поднявшись из-за стола.
Думая, что она все-таки образумилась, я пропустил ее вперед, но в коридоре на ковре, она резко толкнула меня, и я упал, а через мгновение
Люба уже сидела на мне, пытаясь расстегнуть на моих брюках ширинку.
– Вот, Анафема! – прошептал я и столкнул ее с себя, и быстро, одним рывком поднялся.
Потом я вернулся в комнату и бережно положил своего спящего друга на диван, накрыв одеялом, и покинул их квартиру, сопровождаемый безумным хохотом Любы.
Как я вернулся я домой, я уже не помню, но когда проснулся в коридоре, на персидском ковре, надо мной уже стояли мои дорогие жены и улыбались.
– А как я здесь оказался?! – изумился я.
– Меньше надо пить, – хихикнула Мнемозина.
– Ты, что не помнишь, как уже под утро приехал от Финкельсонов?! – спросила Вера.
– О, если бы только все помнить и знать, – вздохнул я, чувствуя себя виноватым перед ними.
– Ося, тебя уже нельзя пить, – села рядом со мной Капа, и с лукавой улыбкой поцеловала меня, – подумай о своем здоровье!
– Да, это все Борька чего-то, пойдем да пойдем ко мне, – начал оправдываться я.
Однако на душе у меня было неспокойно, потому что оставалось какое-то смутное впечатление, что мне это все приснилось, а еще с той самой минуты, когда я произнес слово «Анафема» Любе, так нагло пытавшейся воспользоваться моим беспомощным состоянием, у меня обнаружился глубокий провал в памяти.
Было так страшно, как будто целый кусок жизни я вообще не существовал! Хуже было потом, когда мои жены ушли и ко мне в гостиную влетел перепуганный Скрипишин.
– Ося, ты помнишь, что ты вытворял здесь утром?! – шепнул он, оглядываясь на закрытую дверь.
– Честно говоря, я ничего не помню, – удрученно вздохнул я.
– Зато я помню! Я проснулся рано утром от какого-то шума, а когда выглянул в коридор, то увидел, как ты заставил охранников маршировать по коридору. Хорошо еще все бабы спали, мы ведь ждали тебя вчера до часу ночи!
– Только и всего-то?! – улыбнулся я.
– Да, это все ерунда, – усмехнулся с боязнью Скрипишин, снова оглядываясь на дверь, – только потом, – заговорил он вкрадчивым шепотком, – ты зашел в гостиную и стал звонить Филиппу Филипповичу.
– И что, я что-нибудь говорил ему?! – вздрогнул я.
– Говорил, и еще как говорил, – шепнул Скрипишин, и многозначительно замолчал.
– Говори, не томи мою душу! – попросил я.
– Ты сначала сказал, что Капа от тебя уже на шестом месяце, и что она специально одевает платья свободного покроя, чтобы не огорчать его!
– А еще что?! – спросил я пересохшими губами.
– А еще ты сказал, что его дочь ты сделаешь великой матерью-героиней, и что она будет тебе рожать детей до тех пор, пока ты сам не умрешь!
– И что, я ему это все просто так выложил?! – опешил я.
– Говорил, еще, как говорил, – озабоченно поглядел на меня Скрипишин, – говорил, я негодяй, я дочку вашу спер, чтобы почувствовать с ней рай, а вот последнюю строчку я забыл! Кажется, вселенной волонтер, что-то такое! Ты же потом с ним стихами заговорил!
– Стихами?! – удивился я, и тут внезапно прозвенел дверной звонок.
– Наверное, это он, – боязливо шепнул Скрипишин.
– Надо одеться, – шепнул я, и быстро вскочив с дивана, стал одеваться.
Филипп Филиппович зашел в гостиную, когда я был в трусах и в рубашке, одетой наспех, и с неправильно застегнутыми пуговицами.
На Филиппе Филипповиче не было лица. Сзади него кучковались мои обеспокоенные жены, которые уже почувствовали что-то неладное.
– Оставьте нас! – крикнул нам всем Филипп Филиппович.