Многобукаф. Книга для
Шрифт:
А под вечер вернулся ползком, весь в грязи, в синяках и без сил.
— Ты что мне подсунул? — зарычал он на волшебника, едва переводя дух и даже забывая повторяться. — У тебя же не два полу-семимильных сапога получилось! У тебя же получился один семимильный сапог, и один простой! Это же мне пришлось вдогонку за своей правой ногой семь миль на одной ножке скакать! Да еще по камням, болотам и оврагам! Вот только дай мне отдышаться, я тебя в лепешку расшибу! Дважды!
Тут волшебник Шимахуз так испугался, что безо всяких
А великан Ждыдва потом еще два месяца ходил еле-еле. Он так сбил себе ноги, что мог носить только мягкие стометровые тапочки. И говорить из-за одышки тоже стал медленно, вдумчиво, взвешивая каждое слово. За это другие великаны стали его считать солидным и здравомыслящим, и очень зауважали.
— … потому что я ненавижу детей! — сказал бургомистр.
— Хм? — сдержанно удивился его собеседник.
— Да, ненавижу. С детства. С тех самых пор, как соседский мальчишка отобрал у меня кулек с ледецами, а вокруг стояли другие дети, и смеялись. Даже девочки.
— Но у Вас же самого двое детей?
— Их я ненавижу даже больше остальных. Мерзкие визгливые создания, от них только грязь, шум и головная боль.
— Ну хорошо, — собеседник размял пальцы и придвинул к себе лист договора. — Значит, за триста золотых монет я должен… Кстати, а почему вы не хотите, чтобы я просто уничтожил этих детей? Это было бы гораздо быстрее, надежнее и, смею заметить, вдвое дешевле.
— Ну… — бургомистр замялся. — Они же все-таки живые. Как-то это нехорошо. Я, знаете, даже котят никогда не мог топить — всегда относил на болото и там выпускал.
— Ясно, — длинный палец пробежал по строчкам договора и уперся в следующий абзац. — Сколько, говорите, всего детей?
— Около четырехсот, — ответил бургомистр. — Вы же понимаете, точной цифры я назвать не могу. Одни еще слишком малы, и не могут ходить, другие — скорее подростки, а не дети…
— Соображу на месте. Ну что ж. Значит, послезавтра с утра и приступим.
— А почему не завтра?
— Потому что метод новый, непроверенный, — отозвался Флейтист. — Сначала я хотел бы его испытать на крысах.
Я стояла на своем обычном месте и наблюдала, как мэр ругается с Крысоловом.
— А я тебе говорю, что ты не получишь ни гроша! — мэр веско отбивал каждое слово взмахом руки, он так умеет.
— Но я же вывел из города всех крыс? — возмущался Крысолов.
— Ты едва не утопил нашего казначея! — рявкнул мэр. — Бедняга нахлебался воды и подхватил тяжелую простуду и скажи еще, что это не ты заманил его в реку своим черным колдовством!
— Я в точности выполнил уговор! — не сдавался Крысолов. — И не моя вина, что главной крысой, грабящей гаммельнские склады, оказался ваш собственный казначей.
— Тебя по закону надлежит сжечь на костре, — заявил мэр. — Во сколько ты оцениваешь собственную жизнь? Всяко дороже трехсот гульденов, верно?
— Верно, — сглотнул Крысолов.
— Ну так иди отсюда и радуйся, что мы еще не требуем с тебя доплаты.
Мэр развернулся и пошел прочь, сочтя разговор оконченным.
Крысолов тоже так считал — во всяком случае, догонять мэра он не стал, а только погрозил ему вслед кулаком. Потом огляделся и увидел меня.
— Здравствуй, девочка.
— Добрый день, господин Крысолов, — я решила не обижаться на «девочку».
— А скажи, девочка, много ли в вашем городе детей?
Детей в нашем городе было много, и я так ему и сказала. Он кивнул своим мыслям, достал из кармана свирель и некоторое время смотрел на нее, шевеля в воздухе пальцами — придумывал новый мотив. Я уже видела такое, у нас сосед по вечерам играет на дудке, и тоже смотрит на нее таким взглядом, когда размышляет, куда и как поставить пальцы и стоит ли это вообще делать.
— А скажи, девочка…
— Не называйте меня девочкой.
— Да? Ну, извини. А как тебя тогда называть?
Я сказала ему свое имя, он усмехнулся.
— Надо же, какое совпадение. А меня зовут Гензель.
— Смешно, — согласилась я.
— А скажи, Гретхен, тебе тоже жалко казначея?
— Нет, — ответила я сразу, — он же не утонул.
— А если бы утонул?
Я задумалась.
— Мне было бы жалко, что он утонул, — наконец решила я. — А его самого — нет. Хотя он хорошо платил. И почти не щипался.
— Я помешал твоему бизнесу?
— Ничего.
Крысолов помолчал, повертел свирель в руках и сказал вроде даже не мне, а куда-то в сторону:
— Завтра я буду играть новую песню. И уведу из города всех детей. Клянусь всем святым, что ни одной чистой невинной души в Гаммельне не останется!
— Аминь, — хмыкнула я.
— А ты пойдешь со мной, когда я заиграю?
— А сколько дадите?
Это вышло грубо, и Крысолов обиделся, но, кажется, понял. Ну куда я пойду, в самом деле? Ведь не просто так тут стою, не от хорошей жизни. Мне семью кормить надо. Не матери же вместо меня выходить, от нее и так на улице уже шарахаются.
Утром Крысолов заиграл. Не знаю, как у него это получилось, но мелодию услышали все, даже на другом конце города. И кто сказал, что Крысолов умеет красиво играть? Может, и умеет — но мне не понравилось. Жуткая это была песенка; свирель взвизгивала и скрипела, как мучимый грешник. Звуки лепились один на другой, звуки шарили по всему телу, проникали под кожу, толкались в животе, поднимали волосы на затылке. Прохожие морщились и кляли Крысолова последними словами. Во многих домах заплакали дети; и мне тоже почему-то хотелось плакать.