Моби Дик, или Белый Кит
Шрифт:
— Возьмите этот конец, сэр. Я отдаю его в твои руки, Старбек.
Затем он устроился в корзине, дал знак, корзину подняли, Старбек закрепил вытянутый конец и после этого все время стоял подле него. Теперь, обхватив грот-мачту рукою, Ахав оглядывал безбрежное море на многие мили вперед и назад, вправо и влево — насколько хватал взгляд с такой высоты.
Когда моряку приходится работать среди снастей на большой высоте, где не во что упереться ногами, и его поднимают к месту на канате и держат там, покуда он не управится со своим делом, — в таких случаях закрепленный на палубе конец всегда поручается какому-то одному человеку, который должен специально за ним следить. Дело в том, что при обычном обилии хитро спутанного бегучего такелажа, когда трудно бывает определить внизу, какой конец куда наверху уходит, и когда то и дело отдаются закрепленные на палубе канаты, легко можно было бы ожидать, что лишенный особо выделенного хранителя моряк наверху по роковой оплошности кого-нибудь из своих товарищей будет выброшен с высоты прямо за борт, в пучину моря. Так что Ахав в данном случае поступил в полном соответствии с морскими обычаями; странно было только, что именно Старбек, кажется, единственный человек на борту, который когда-либо решился противопоставить Ахаву хоть отдаленное подобие собственной воли, и к тому же еще один из тех, чью добросовестность в дозоре Ахав был готов поставить под сомнение; странно было, что именно его избрал он своим хранителем, без колебаний доверив свою жизнь человеку, которому в другом он не очень доверял.
В первый же раз Ахав и десяти минут не пробыл наверху, как вдруг большой морской ястреб, красноклювый и свирепый, какие так часто летают в этих широтах в самом неприятном соседстве от лица мачтового дозорного на китобойце, — одна из таких птиц вдруг откуда ни возьмись стала с клекотом и криком метаться вокруг его головы, выписывая запутанную сеть стремительных кругов и восьмерок. Потом она вдруг взмыла на тысячу футов отвесно ввысь, оттуда, паря по спирали, снова опустилась и опять стала вихрем кружиться у его головы.
Но, вперив жадный взор в смутную, далекую линию горизонта, Ахав не замечал неистовой птицы, да и никто бы, наверное, не обратил на нее внимания, потому что ничего необычного в ее появлении не было, если бы не то, что теперь даже самый беспечный взгляд замечал во всем какой-то особый тайный смысл.
— Ваша шляпа, ваша шляпа, сэр! — воскликнул вдруг матрос-сицилиец, стоявший дозором на верхушке бизани как раз позади Ахава и чуть пониже, отделенный от него глубокой воздушной пропастью.
Но уже смоляное крыло взмахнуло перед самыми глазами Ахава, длинный крючковатый клюв протянулся к его голове — и черный ястреб с криком взлетел к небесам, унося свою добычу.
Трижды облетел орел вокруг головы Тарквиния, сорвал с него шапку, а затем снова опустил ее прямо ему на голову, после чего его супруга Танаквиль предсказала, что он будет царем Рима. Но только возвращение шапки превратило это происшествие в доброе предзнаменование. Шляпа же Ахава была утрачена навсегда; дикий ястреб летел со своей ношей все вперед и вперед, обгоняя судно, и наконец пропал из виду; в последнее мгновение перед тем, как ему окончательно исчезнуть, можно было смутно различить какую-то еле заметную черную точку, которая отделилась от него и с огромной высоты упала в море.
ГЛАВА СХХХI. «ПЕКОД» ВСТРЕЧАЕТСЯ С «ВОСХИТИТЕЛЬНЫМ»
Неистовый «Пекод» уходил все дальше и дальше, дни и волны катились назад; по-прежнему покачивался на корме Квикегов гроб, приспособленный под спасательный буй, и вот в один прекрасный день на горизонте показался еще корабль, чье название — «Восхитительный» — самым прежалостным образом противоречило его внешнему виду. Когда он достаточно приблизился, все глаза на «Пекоде» устремились на шканцы незнакомца, где стояли так называемые «ножницы» — толстые, скрещенные футах в восьми над палубой брусья, на которых китобойцы обычно несут свои запасные, неоснащенные или поврежденные вельботы.
На «ножницах» незнакомца можно было. видеть переломанные белые ребра шпангоута и несколько расщепленных досок — все, что некогда было целым вельботом; но теперь этот остов светился весь насквозь, точно оголенный, разваливающийся, побелевший лошадиный скелет.
— Видели Белого Кита?
— Взгляните! — отозвался худой капитан у гакаборта и указал своим рупором на обломки вельбота.
— Вы убили его?
— Не выкован еще тот гарпун, которым его убьют, — ответил капитан встречного судна, печально взглянув к себе на палубу, где молчаливые матросы торопливо зашивали с боков свернутую койку.
— Не выкован? — вскричал Ахав, выхватив из развилки оружие Перта и потрясая им в воздухе. — Взгляни сюда, земляк, здесь, в моей руке, я держу его смерть! Это лезвие закалено в крови, оно закалено в блеске молний, и я клянусь закалить его в третий раз в том горячем месте позади плавника, где всего острее чувствует Белый Кит свою проклятую жизнь!
— Ну, так бог да поможет тебе, старик. Погляди, — капитан «Восхитительного» указал на зашитую койку, — вот я хороню лишь одного из пятерых крепких парней, которые вчера были живы и здоровы, но умерли еще до наступления ночи. Одного только этого я хороню, остальные были похоронены, еще не успев умереть; ты теперь плывешь над их могилой. — Тут он обратился к своей команде:
— Эй, все у вас готово? Тогда положите на борт доску и поднимите тело; вот так. Ну, господи милосердный, — он подошел к телу, воздев кверху руки, — да будет воскрешение из мертвых и жизнь вечная…
— Брасопить реи! Руль под ветер! — громом грянул Ахав своим матросам.
Но внезапно рванувшийся «Пекод» все же не успел отойти настолько, чтобы не услышать всплеска, с которым труп ушел под воду, и несколько взметнувшихся пузырьков долетели до его корпуса, окропив его своим загробным крещением.
Когда «Пекод», бегущий от охваченного горем «Восхитительного», повернулся к нему кормой, висевший там странный спасательный буй открылся всем взорам.
— Эгей! Взгляните-ка туда, ребята! — послышался вещий голос за кормой «Пекода». — Напрасно, о, напрасно, земляки, спешите вы прочь от наших печальных похорон; вы только поворачиваетесь к нам гакабортом, чтобы показать нам свой собственный гроб!
ГЛАВА CXXXII. СИМФОНИЯ
Был ясный день, отливающий стальной синевою. Своды воздуха и воды соединялись почти неприметно для глаза во всепронизывающей лазури; задумчивая высь была как-то по-женски прозрачна, мягка и чиста, а могучий мужественный океан вздымался долгими, сильными, медлительными валами, точно грудь спящего Самсона.
В вышине взад и вперед скользили на незапятнанных крылах легкие, белоснежные птицы; то были кроткие думы женственной лазури; между тем как в глубине, далеко в синей бездне, проносились туда и сюда свирепые левиафаны, меч-рыбы и акулы; и это были упорные, неспокойные, убийственные мужские мысли могучего океана.
Но как ни велик был внутренний контраст между этими стихиями, снаружи он выступал лишь в оттенках и полутонах; вдвоем они составляли одно, как бы являя собой два начала: женское и мужское.