Модельер

Annotation

В Питере, у основ Грибоедовского канала живёт молодой человек по имени Влад. Ему двадцать пять, но он почти ещё ребёнок. Он подрабатывает то здесь, то там, стреляет деньги у родителей или у знакомых и старается не просадить их тут же, сразу, в ближайшие два дня. Влад неплохо рисует и решает изменить взгляд на моду. У него много друзей и недругов из «глянцевой» касты, касты хипстеров, тусовщиков и прожигателей жизни. У него есть свой взгляд на проблемы этой касты. Он хочет изменить её навсегда. Как он собрался это сделать, вы узнаете, прочитав этот роман.

При

Дмитрий Александрович Ахметшин

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Дмитрий Александрович Ахметшин

Модельер

Глава 1

Сегодня опять снег.

Забавно. Снегопад аплодирует людям с зонтиками и в пальто, словно артистам театра. Но куда деваться? После того как Мойка, малая Невка и Грибоедовский треснули и потекли, после того как под мартовским солнцем начали уменьшаться даже лужи — зимние куртки давно уже успокоились в чуланах и гардеробных, под одеялом из целлофановой плёнки и душистым запахом полыни и пижмы.

Хлопья крупные, похожие на малярийных комаров. Не сразу понимаешь — хочется прихлопнуть или брезгливо отдёрнуть руки.

Влад бредёт с вечерней прогулки. Точно такой же слой снега за отворотами пальто был в начале декабря шесть лет назад. Тогда он два часа сидел над каналом, свесив ноги вниз к замёрзшей воде, бросая мелочь голубям, которые, принимая яркие кругляшки за что-то съестное, ковыляли следом за движением руки по шею в пухляке.

Почему-то эти комары-альбиносы, такие хрупкие, пролетели без изменений через годы. Они пролетели, а столько важных вещей — стёрлось! Эти насекомые, потом ливень в девяносто четвёртом, когда вода чуть не добралась до отметки девятьсот десятого года — и это при нынешней системе сливов и канализаций!.. Потом гроза в девяносто пятом, когда весь город завывал автомобильными сигнализациями, будто затравленный зверь. Удивительно сухая гроза: дождь её сопровождал такой робкий, как девушки-служанки царственную императрицу.

Владу двадцать четыре, а прямо сейчас чувствует он себя как в восемнадцать. От нечего делать он пытается пристроить это ощущение на какую-нибудь полку в своём разуме, и обнаруживает, что на полках с того времени толком ничего не поменялось. По-прежнему тот же упрямый, немного трусоватый Влад. Неужели люди не меняются? Или прошло мало времени? Или ему кажется, и очевидное стоит где-то за плечами и усмехается? Хочется получить ответ прямо сейчас, но спросить некого. Можно остановить любого прохожего, но Влад не уверен, что это именно то знание, ради которого ему необходимо беспокоить посторонних людей.

Ключи позвякивают в кармане. Дома ни грамма еды и двадцать шесть манекенов.

Влад и его пальто неразлучны, как братья. Оно монструзно и огромно, способно впитать, кажется, всё что угодно. Влад носил его, сколько себя помнил. Уже к восемнадцати годам он мог разглядывать макушки своих сверстников, но больше не рос, поэтому в новой одежде не нуждался. Это позиция чёрствого, одеревенелого человека — какому нормальному парню не хочется новую куртку с множеством карманов, с отделанным мехом капюшоном, — но Влад именно таким и был.

Грудная клетка его, кажется, способна забирать втрое-втрое больше воздуха, чем грудная клетка обычного человека его возраста и комплекции. Лицо твёрдое и коричневое — последствия угревой болезни, которая к восемнадцати только-только начала проходить. Волосы тёмные, кудрявые, вечно нестриженые; всё время казалось, будто из них, как из океанских волн, появится на свет какое-то морское чудище. Владу очень нравилось любоваться в отражениях стёкол на застрявшие в вихрах снежинки, поэтому с ноября по январь, если не было сильного ветра и мороза, шапку он не носил. Только февраль, жестокий питерский февраль, что выкручивает уши и подозревает в каждой пышной шевелюре парик, который можно выдрать с корнем, мог совладать с его упрямством.

И пальто такое же, будто они и правда были братьями — огромное, уродливое, кудрявое от прожитых лет и перенесённых невзгод. На дворе две тысячи пятый, и к тому моменту жило оно на свете всего четыре года (из них два — на вешалке в магазине), что для одёжки, наверное, вполне сопоставимо с возрастом Влада, и многое повидало. Пахло из рукавов душным тропическим летом, в точке, где воротник соприкасается с шеей, всегда нестерпимо кололось, словно пальто копило сарказмы и подколки до того момента, когда придёт время его надёть.

В этом пальто Влад отчаянно напоминал городского ворона.

* * *

Проходят годы, и этому человеку уже за двадцать шесть. К тому времени он полностью избавился от детской угловатости, но не избавился от многих подростковых замашек: переходный возраст и этап полового созревания люди проходят в разное время. У некоторых он занимает десятилетие, или начинается слишком поздно. Влад мощен, с руками, похожими на манипуляторы машины, призванной разрушать и строить здания. Одет в рубашку и брюки. На рубашке сверху не хватает трёх пуговиц. Шея у него как будто деревянная, на затылке, кажется, можно увидеть номер, как на шарах для боулинга. Стрижётся налысо, зато щёки и подбородок украшает недельная щетина. Сама того не замечая, репортёрша, которая пришла брать у него интервью, рисует на полях блокнота линию губ и подбородок: черты лица приятные, хотя краешки губ, глаз и крылья носа чересчур загибаются вниз, создавая ощущение суровости. Дополняет этот образ взгляд. Человек не смотрит на собеседника, он вообще будто бы не умеет смотреть в упор. Зачем давить взглядом, если этими руками можно рушить города?.. Взгляд всегда чуть в сторону, или вниз, или вверх, и накатывает ощущение, что этому человеку с тобой невыразимо скучно.

Тем не менее он ухмыляется — рассеяно, тоже словно бы от скуки.

— Первое платье я нарисовал, кажется, в девять. Отец спросил меня: «Что это?». Я сказал: «Это тётя», и тогда отец сказал: «Лучше нарисуй её голой».

Влад хихикнул. Он не смеялся — он издавал смешки, короткие и острые, словно инструмент, призванный дырявить ткань выдержки собеседника.

— Так что признание пришло ко мне довольно рано. Предки признали во мне ублюдка, который будет скорее сидеть днями напролёт в своей комнате и подпевать сопливым песням, чем гонять в футбол и бить кому-нибудь морду. Отец по этому поводу очень психовал; я боялся, что он рано или поздно удушит меня шарфиком Зенита.