Модеста Миньон

В начале октября 1829 года нотариус Симон-Бабилас Латурнель направлялся из Гавра в Ингувиль; он шел под руку с сыном, за ним следовала его супруга, которую, словно паж, сопровождал старший клерк нотариальной конторы, маленький горбун по имени Жан Бутша. Когда наши путники — а по меньшей мере двое из них проходили здесь каждый вечер — дошли до поворота дороги, вьющейся вверх по холму наподобие итальянских тропинок, нотариус внимательно огляделся вокруг, как бы желая удостовериться, что их не могут подслушать ни сверху, ни снизу, ни спереди, ни сзади, и, понизив из предосторожности голос, обратился к сыну:

— Вот что, Эксюпер, я хочу поручить тебе несложную роль, постарайся сыграть ее половчее. Сейчас расскажу, что тебе надлежит делать. Но сам ты не доискивайся до смысла, а если поймешь, в чем дело, немедленно забудь свою догадку и потопи ее в водах Стикса [3] , ибо в душе нотариуса, да и любого человека, готовящегося к юридической карьере, имеется свой Стикс, который бесследно поглощает чужие тайны. Прежде всего засвидетельствуй свое глубокое уважение, почтение и преданность госпоже Миньон и ее дочери, супругам Дюме и господину Гобенхейму, если он тоже окажется в Шале, затем, когда присутствующие забудут о тебе и замолчат, господин Дюме отзовет тебя в сторону. Все время, пока он будет с тобой говорить, внимательно наблюдай за мадемуазель Модестой (я тебе это разрешаю). Мой достойный друг попросит тебя выйти из дому и побродить пока по окрестностям, и приблизительно через час, часов в девять,

На следующее утро Латурнель-сын отбывал в Париж, где он должен был приступить к изучению права. Вот почему г-н Латурнель и предложил своему другу Дюме воспользоваться услугами юного Эксюпера, которому отводилась не последняя роль в готовящемся заговоре, если судить по приведенному выше разговору.

— Неужели мадемуазель Модесту подозревают в любовной интриге? — робко спросил Бутша супругу своего патрона.

— Молчи, Бутша, — отрезала г-жа Латурнель, беря под руку мужа.

Госпожа Латурнель, дочь секретаря суда первой инстанции, была твердо убеждена, что в силу своего происхождения она вправе считать себя принадлежащей к высокопоставленной судейской семье. Теперь вам понятно, почему сия почтенная дама с багрово-красным лицом выступает столь величаво, будто она собственной персоной олицетворяет тот суд, решения которого строчит ее папаша. Она нюхает табак, держится прямо, словно проглотила аршин, важничает и как нельзя больше походит на мумию, которую с помощью гальванического тока вернули на минуту к жизни. Она пытается смягчить свой резкий голос аристократическими нотками, но это ей удается так же плохо, как и старание скрыть свою необразованность. Можно безошибочно определить общественный вес г-жи Латурнель — достаточно взглянуть на ее чепцы, украшенные букетами искусственных цветов, на ее накладные букли, кокетливо взбитые на висках, на цвет и фасон ее платьев. Впрочем, не будь на свете особ, подобных г-же Латурнель, что делали бы купцы со своими товарами? Возможно, что смешные стороны этой почтенной дамы, в сущности доброй и благочестивой, не так бы бросались в глаза, если бы природа, которая любит иногда подшутить, производя на свет столь нелепые создания, не наградила ее вдобавок гренадерским ростом, как бы желая еще ярче оттенить все ухищрения ее провинциального кокетства. Она никогда не выезжала из Гавра, она верит в непогрешимость Гавра, она все закупает в Гавре, она только здесь заказывает свои туалеты, она называет себя прирожденной нормандкой, почитает своего отца и обожает мужа. Низенький Латурнель имел смелость жениться на ней, когда она уже была перезрелой тридцатитрехлетней девицей, и прижил с нею сына. Те шестьдесят тысяч приданого, которые дал секретарь суда за дочерью, г-н Латурнель мог бы получить и за какой-нибудь другой невестой, поэтому сограждане приписали это редкостное бесстрашие желанию избежать вторжения Минотавра [4] , от которого вряд ли уберегли бы нотариуса его личные качества, имей он неосторожность подвергнуть опасности свой семейный очаг, взяв в жены молоденькую и хорошенькую особу. Нотариус вполне искренне оценил неоспоримые достоинства мадемуазель Агнесы (ее звали Агнесой), а также не замедлил убедиться, как скоро наружность жены перестает существовать для мужа, Что же касается их ничем не примечательного отпрыска, которому дед, секретарь суда, дал при крещении свое нормандское имя, то г-жа Латурнель до сих пор не может опомниться от счастья материнства, несколько, правда, запоздалого, ибо она произвела сына в тридцать пять с лишним лет и, кажется, даже теперь в случае необходимости могла бы кормить своего Эксюпера грудью: гипербола, наиболее верно передающая ее неистовое материнское обожание.

— Посмотрите, до чего же он хорош! — говорила г-жа Латурнель своей молоденькой приятельнице Модесте, без всякой, впрочем, задней мысли, указывая на своего ненаглядного красавца Эксюпера, когда он важно выступал впереди дам, отправляющихся к обедне.

— Он похож на вас, — отвечала Модеста Миньон тем тоном, каким обычно говорят: «Ну и погода, ужас что такое!»

Мы намеренно привлекли внимание читателя к Эксюперу — персонажу более чем второстепенному, но надо помнить, что г-жа Латурнель уже в течение трех лет была наперсницей девушки, которой нотариус и его друг Дюме готовили западню, именуемую в «Физиологии брака» мышеловкой.

Что касается самого Латурнеля, то представьте себе низенького добродушного человечка, хитрого в той мере, в какой могут быть хитрыми вполне порядочные люди. Увидев впервые его странную физиономию, вы наверняка сочли бы его завзятым мошенником, но жители Гавра пригляделись к своему нотариусу. Из-за «слабого», как принято говорить, зрения почтенный нотариус носит зеленые очки, чтобы защитить от яркого света свои вечно красные глазки. Довольно жидкие брови отделены от очков узенькой полоской кожи, и кажется, что темная оправа очков повторена линией надбровных дуг. Подобные физиономии интригуют своей необычайностью, — достаточно посмотреть, какое впечатление производят на прохожего описанные нами два полукружия, расположенные одно над другим и разделенные впадиной, представьте к тому же бледное, изможденное лицо с остроконечной бородкой, как у Мефистофеля, которого художники пишут, взяв за модель кошачью голову; именно такова была физиономия г-на Бабиласа Латурнеля. Над безобразными зелеными его очками возвышается голый череп самого плутовского вида, ибо прикрывающий этот череп парик движется сам по себе, словно живой, и вечно сползает набок или на лоб, нескромно показывая космы седых волос. Напрасно будете вы вглядываться в этого честнейшего в мире человека, похожего в черном своем сюртуке на жука, насаженного, как на две булавки, на две тоненькие ножки, и напрасно будете доискиваться смысла этих физиогномических противоречий.

Жана Бутша — незаконного сына, брошенного отцом, — приютили в свое время секретарь Лаброс и его дочь Агнеса, и горбун благодаря упорному труду стал старшим клерком; он живет и столуется у своего патрона и получает девятьсот франков в год. Старообразный карлик Жан поклоняется Модесте, как божеству; он готов отдать за нее жизнь. Лицо его изрыто оспой и кажется еще меньше под шапкой жестких курчавых волос; из-под тяжелых полуопущенных век сверкает, как молния, пронзительный взгляд; бедняга не знает, куда девать свои огромные руки, и с семилетнего возраста постоянно чувствует на себе сострадательные взгляды окружающих. Разве сказанного не достаточно, чтобы объяснить его характер? Молчаливый, углубленный в себя, религиозный, известный примерным поведением, он вечно странствует в воображении по необозримым просторам страны, которая носит на карте Нежности название Безнадежной любви, и по бесплодной, но величественной пустыне Желания. Модеста окрестила нелепого Бутшу — Таинственным карликом [5] . Узнав об этом, старший клерк прочитал роман Вальтера Скотта и сказал Модесте:

— Не угодно ли вам принять сей амулет — розу из рук вашего Таинственного карлика?

Модеста бросила на своего обожателя уничтожающий взгляд, которым молодые девушки умеют осадить назойливого и жалкого кавалера, и несчастный Бутша разом упал с облаков на землю. Бутша сам прозвал себя «безыменный клерк», не ведая, что этот каламбур относится ко времени появления дощечек на дверях должностных лиц, но он, подобно супруге своего патрона, никогда не выезжал из Гавра.

Тому, кто не знает Гавра, небесполезно будет получить о нем хотя бы краткие сведения, ибо только в этом случае читатель поймет, куда направлялось семейство Латурнелей (можно смело сказать, что старший клерк был членом семьи нотариуса). Ингувиль расположен по отношению к Гавру так же, как Монмартр по отношению к Парижу: это предместье лежит на высоком холме, у подножия которого расстилается город. Разница лишь в том, что в данном случае и город и холм опоясывает не только Сена, но и море, в том, что Гавр тесно сжат кольцом укреплений, и в том наконец, что устье реки, порт и доки являют собой совсем иную картину, чем пятьдесят тысяч парижских домов. Шиферные крыши, окружающие подножие Монмартра, кажутся застывшим океаном, вздыбившим синеватые свои волны. В Ингувиле, наоборот, крыши словно колеблются под порывами ветра. Возвышенность идет от Руана, вплоть до моря, вдоль берега реки, то удаляясь, то приближаясь к ее водам; города, ущелья, долины, луга придают ей необычайно живописный вид. Начиная с 1816 года — эпохи расцвета Гавра — Ингувиль приобрел широкую известность. Он стал для гаврских коммерсантов новым Отейлем, Виль д'Аврэ и Монморанси; они построили там виллы, идущие уступами по склону холма, чтобы дышать морским воздухом, насыщенным ароматом роскошных садов. Эти ловкие дельцы отдыхают на лоне природы от утомительных часов, проведенных в конторах, от духоты своих городских домов, которые стоят вплотную друг к другу, так что нет между ними ни свободного пространства, ни даже дворика; эта скученность объясняется значительным приростом населения, переустройством и расширением доков и незыблемой стеной городских укреплений. И впрямь, как мрачно в центре Гавра и как радостно в Ингувиле! Подчиняясь закону общественного развития, у подножия холма выросло, как гриб, предместье Гравиль, в настоящее время более населенное, чем сам Гавр, и вытянулось наподобие змеи. На холме в Ингувиле имеется только одна улица, и понятно, что особняки, обращенные фасадом к Сене, обладают огромным преимуществом перед домами, стоящими по другую сторону улицы; они загораживают последним весь вид, и кажется, что те встают на цыпочки, чтобы заглянуть через соседние крыши, как любопытный зритель старается заглянуть через плечо соседа. И здесь, как и повсюду, существует неравенство. Дома, выстроенные на самой вершине холма, занимают наиболее выгодное положение, и их владельцы имеют право свободно наслаждаться прекрасным пейзажем, в силу чего соседи вынуждены строго ограничивать высоту своих построек. Ниже скала причудливой формы изрыта дорогами, бороздящими ее склоны. Через ее расщелины можно любоваться, правда только из некоторых вилл, видом на город, на реку или на море. Сам холм довольно круто спускается к морю. В конце улицы, пересекающей вершину холма, открывается вид на бухточки, где ревет океан, и на ущелья, где приютились две-три деревушки, носящие имена святой Адрессы и еще каких-то святых.

Этот почти пустынный склон Ингувиля являет собой резкий контраст с великолепными виллами, обращенными фасадом к долине Сены. Опасаются ли здесь резких порывов ветра, губительных для растительности? Или негоцианты боятся расходов, неизбежных при обработке земель, расположенных на склонах? Как бы то ни было, но каждый путешественник непременно удивится, заметив с борта парохода, к западу от Ингувиля, голый, весь в рытвинах берег, который похож на бедняка в жалких лохмотьях рядом с роскошно одетым, надушенным богачом.

В 1829 году один из крайних домов, обращенных к морю, который в настоящее время, должно быть, находится в центре Ингувиля, назывался, а возможно называется и теперь, — Шале. Первоначально это был просто домик привратника с палисадником, разбитым перед окнами. Хозяин виллы, которому принадлежал этот домик, равно как и парк, сады, вольера, оранжерея и луга, задумал перестроить его на манер коттеджа, чтобы он гармонировал с роскошью его собственного жилища. Свою виллу с площадкой, лужайкой, клумбами и газоном он отделил от коттеджа низкой каменной оградой, вдоль которой были посажены кусты, скрывающие ее от нескромных взоров. Позади коттеджа, за которым, вопреки всем стараниям владельца, так и осталось название Шале, находятся огород и фруктовый сад. Это Шале, при котором не имеется ни коров, ни молочной фермы, отделено от дороги простым частоколом, обвитым буйно разросшейся растительностью. Напротив, по другую сторону дороги, стоит дом, занимающий по сравнению с Шале самое невыгодное положение. Он также окружен частоколом и живой изгородью, которые, однако, отнюдь не мешают обитателям Шале любоваться видом на Гавр. Этот коттедж испортил немало крови теперешнему владельцу виллы Вилькену, и вот почему. Богач, превративший в земной рай свое поместье, где каждая мелочь так и кричит: «Сюда вложены миллионы», расширил парк в сторону деревни лишь для того, чтобы, по его словам, не иметь каких-то садовников у себя под носом. В свое время, когда Шале было окончательно отстроено, каждому стало ясно, что в нем можно поселить только друга. Г-н Миньон, бывший хозяин всех этих владений, очень любил своего кассира Дюме, и из нашего рассказа будет видно, что последний отвечал ему тем же. Итак, г-н Миньон предложил Дюме поселиться в этом домике. Дюме, большой формалист, заставил своего патрона заключить договор на аренду Шале сроком на двенадцать лет и с платой в триста франков в год, на что г-н Миньон охотно согласился.

— Дорогой Дюме, — сказал он при этом, — подумай, ведь ты обязуешься прожить у меня целых двенадцать лет!

Вследствие событий, о которых будет рассказано ниже, владения г-на Миньона, когда-то самого богатого купца в Гавре, перешли к одному из его конкурентов, а именно к некоему Вилькену. Не помня себя от радости, что ему досталась знаменитая вилла Миньона, покупатель не предусмотрел расторжения арендного договора. В то время Дюме готов был подписать все, что бы ни потребовал Вилькен, лишь бы состоялась продажа. Но как только вилла была куплена, кассир не пожелал отступиться от своих прав арендатора, ибо видел в этом лучшее орудие мести. Он остался под носом у Вилькенов, он жил среди владений Вилькена, он наблюдал за Вилькеном, стеснял Вилькена, он назойливо преследовал всех Вилькенов, как слепень. Каждое утро, распахнув окно, Вилькен испытывал жгучее чувство досады, видя, как Шале, эта очаровательная игрушка, это чудо архитектурного искусства, стоившая шестьдесят тысяч франков, сверкает на солнце, как рубин. И верно, как рубин! Архитектор взял для постройки коттеджа красивые ярко-красные кирпичи и скрепил их белым раствором. Наличники и ставни окон выкрашены в светло-зеленый цвет, а вся прочая деревянная отделка — в желтовато-коричневый. Двускатная крыша выступает на несколько футов вперед. Весь второй этаж опоясывает нарядная галерея с резной балюстрадой, а по фасаду, на середине его, расположена стеклянная веранда. Нижний этаж Шале занимают прелестные гостиная и столовая, разделенные деревянной лестницей, резные перила которой отличаются изяществом и простотой. Столовая примыкает непосредственно к кухне, а рядом с гостиной находится кабинет, который в те времена служил спальней супругам Дюме. Во втором этаже архитектор устроил две большие спальни; каждая из них имеет смежную с ней туалетную комнату, а веранда служит их общей гостиной. Затем, под самой крышей, напоминающей две сложенные игральные карты, помещаются довольно просторные комнатки для прислуги. Свет в них проникает через небольшие овальные окошки.