Мое обретение полюса
Шрифт:
Прямо в палатке на маленькой спиртовке я приготовил еду для всех. Обед состоял из полного ведра вареной кукурузы, поджаренного бекона и неограниченного количества дымящегося чая. На все это ушло около двух часов, потому что нужно было сначала растопить снег и подогреть воду. Так как обед на открытом воздухе никак не вязался с моим представлением о комфорте, я пригласил всех в палатку. Испарения от нашего дыхания и приготавливаемой пищи конденсировались в виде инея, и вскоре у нас начался миниатюрный снегопад. Пришлось вымести снег и иней и снова пригласить всех войти. Гости набросились на еду с волчьим аппетитом. После трапезы мы отправились на разведку окрестностей. Мы продвигались во мраке, подобно совам осматривая все вокруг, а вороны [81] приветствовали нас криком.
Note81
Жизнь ворона в Арктике, причем в зимнее время, описана в кн. П. Фрейхена и Ф. Соломонсена «Когда уходят льды». М., 1963.
Затем мы вернулись отдохнуть. Поблизости не нашлось достаточно твердого снега, из которого можно было бы нарезать блоки для иглу, поэтому эскимосы в полулежачем положении заснули в одежде прямо на нартах. Через несколько часов они проснулись, чтобы отведать рубленого мороженого мяса и жира. Два часа спустя мы развели огонь в жестяной банке, используя ворвань в качестве топлива, и с помощью этого приспособления приготовили котелок слегка проваренного мяса. Для защиты от ветра эскимосы возвели полукруглую стену из снега. Укрывшись за ней, они, счастливо улыбаясь и громко причмокивая, с какой-то дикой свирепостью расправлялись с дымящимся варевом. Я наблюдал за ними с искренним интересом. В этой поездке мне хотелось не только испытать мою палатку, но и глубже изучить повадки эскимосов, для того чтобы во время моего полярного путешествия я мог успешно пользоваться их приемами.
Это был мой первый опыт пребывания в открытом лагере полярной ночью, и после грубой кукурузной муки и бекона мне было отчаянно холодна Кроме того, я и мои спутники впервые испытывали новую зимнюю одежду. Наши нижние рубахи были сшиты из птичьих шкурок. Сверху мы надевали куртки из голубого песца или из шкуры оленя-карибу. Брюки шились из медвежьей шкуры, обувь — из тюленьей, а чулки — из заячьей. Таким был традиционными зимний наряд эскимосов, и все же я надевал его поверх европейского нижнего белья.
Прежде чем предаться отдыху, я приказал разбудить меня пораньше. Казалось, не успел я устроиться поудобнее и заснуть, как прозвучал сигнал к выступлению. Мы торопливо проглотили чай и галеты, запрягли собак и стартовали в полнейшей темноте. Эскимосы наелись жира и мороженого мяса, к которым мне еще предстояло привыкнуть, и чувствовали себя вполне удовлетворенными. Мне же было неуютно от пронизывающего холодного ветра. Я побежал рядом с нартами и вскоре, согревшись, почувствовал себя увереннее. Мое лицо ужасно страдало от режущего косого ветра. На рассвете мы миновали совершенно отвесные склоны мыса Сейнер. Часов шесть мы ехали в сумерках вдоль ровного берега бухты Банкрофт, затем повернули к бухте Даллас и, преодолев форсированным маршем 50 миль, сделали привал.
То, что открывалось нашим глазам, представляло собой редкую, величественную картину сумерек. Снег в этих местах был глубже. Заметно похолодало. Ветер неумолимо усиливался и зашел на север. Мы несколько раз попытались пересечь залив, однако широкие трещины, огромные, торчащие вертикально льдины и глубокий снег заставили нас вернуться на припай, который походил на великолепное шоссе. По берегу передвигаться на нартах было невозможно. В волнистых долинах и на склонах низких холмов мы обнаружили прекрасные, густо поросшие травой пастбища — излюбленные места оленей-карибу и зайцев. Слабого мерцания нарождающейся луны, которой предстояло взойти только через несколько дней, было достаточно для поиска «дичи».
Накормив собак впервые после выхода го Анноатока и утолив жажду растопленным снегом, мы отправились попытать счастья в охоте. Через час мои спутники вернулись с четырьмя зайцами, которые в разделанном виде весили около 48 фунтов. Двух зайцев мы оставили про запас, а двух съели чуть позже.
Незадолго до наступления так называемых дневных сумерек ветер усилился до настоящего урагана. Небо на севере, покрытое дымкой всю ночь, почернело будто от сажи. В вое ветра слышались чьи-то отчаянные крики, и воображение рисовало страдания умирающих путешественников, которые усеяли своими высохшими костями это побережье. Некоторое время мы еще видели Смутные очертания берегов, но вскоре все потемнело, повалил снег, образуя огромные сугробы.
Прихватив с собой несколько самых любимых собак, эскимосы укрылись с подветренной стороны моей палатки, где их завалило снегом. Им то и дело приходилось проделывать отверстия для дыхания. Они пролежали погребенными в снежных сугробах целых 28 часов. Однако нарты, накрытые палаткой, хорошо защищали меня и Кулутингва. Когда шторм ослабел, мы стали откапывать наших товарищей. Это напоминало сбор урожая картофеля. Небо на севере побледнело, на юге прояснилось. Вокруг каждого тороса скопился паковый лед. Снег покрылся настом. Полосу припая завалило такими глубокими сугробами, что ехать по нему стало невозможно.
Пот градом катил по нашим лицам, когда мы сбивали снег с собачьих боков и откапывали нарты. Капли пота скатывались на одежду, примерзая к меху ледяными дорожками. Наше самочувствие после шторма ничуть не ухудшилось, и хотя мы проголодались как волки, время было для нас слишком дорого, чтобы тратить его на еду.
Мы покинули пределы бухты, выйдя на морской лед. В этот момент собаки почуяли медведя и вскоре напали на его след. Отдохнувшие, но голодные, они были готовы к драке. Их острые морды истово уткнулись в отпечатки гигантских лап зверя, их уши вздрагивали — и вот с диким воем они ринулись вперед.
Ни окрики, ни удары бича не действовали — собаки неслись дальше. Мы перескакивали через гребни наносов и в клубах снежной пыли скатывались по снежным склонам, отчаянно цепляясь руками за нарты. Нас швыряло из стороны в сторону, порой выбрасывало из них и волокло рядом. Вскакивая на ноги, мы сами, все более свирепея, только крепче хватались за нарты.
Как мы не поломали кости, а наши нарты остались целы — остается для меня загадкой. Примерно через час такой гонки мы заметили медведя. Очевидно, он тоже увидел нас, так как галопом мчался к полынье, что лежала к северу. Мы отстегнули самых быстрых собак. Оказавшись на свободе, те кинулись вперед сквозь снега словно скаковые лошади. Однако у медведя было преимущество. Как только подоспевшая собака вцепилась ему в ляжку, он плюхнулся в черную воду. Мы подошли и стали ждать, когда он появится на поверхности. Однако у мишки нашлось достаточно «здравого смысла», чтобы выбраться из воды уже на противоположном берегу, где он энергично отряхнулся, а затем уселся на льду, словно подсмеиваясь над нами.
Я понимал, что подобное ныряние фатально для собаки или человека, равно как и для лодки, потому что при погружении в воду любого тела оно настолько быстро обледеневает, что уже не может двигаться.
Собаки тоже уселись на лед и жалобным воем начали выражать свое разочарование. Мы попытались было найти переправу, пройдя по нескольку миль в обе стороны от этого места, однако зверь перехитрил нас, и нам пришлось продолжить путь на север.
Показалась бухта Эдванс. Там, среди островов, мы собирались устроить главный лагерь. Свет быстро таял, и, с ледника Гумбольдта, выглядевшего более темным, чем небо, пятном, подул холодный ветер. Вокруг было много айсбергов, сидящих на мели, и всевозможных ледовых образований. Торосы и снег больше не препятствовали нашему продвижению.