Мое обретение полюса
Шрифт:
Я не располагал сверхъестественными доказательствами, но те, которые у меня имелись, в сравнении с данными, опубликованными мистером Пири, были не хуже других, которые когда-либо представлялись исследователями. Мне не повезло в том, что, подобно Пири, я не располагал поддержкой организации друзей-сообщников, заинтересованных в финансовой стороне дела, друзей, которые стояли бы у меня за спиной, подобно тому как Национальное географическое общество стояло за спиной Пири.
Не удовлетворившись несправедливыми нападками на мое заявление, мистер Пири и его сообщники взялись за мою карьеру в прошлом, и вскоре мне предъявили письменное показание под присягой моего проводника Барилла, в котором тот заявлял, что я так и не покорил вершину Мак-Кинли, [43] Это показание, о чем я узнал позже из достоверных источников, было у него куплено. Группа «исследователей» во главе с Пири, сделавшимся президентом их общества,
Note43
В 1906 г. Ф. Кук сообщил о покорении им высочайшей вершины Северной Америки — горы Мак-Кинли высотой 6194 м. Сторонники Р. Пири обвинили Ф. Кука в том, что он фальсифицировал свое восхождение на эту вершину.
Я сопротивлялся настойчивым нападкам этой пропиристски настроенной группировки «кухонных» исследователей, ни один из которых не знаком даже с азами альпинизма. Нельзя было ожидать беспристрастных суждений от такого «расследования», начатого для того, чтобы помочь Пири в его неблаговидных попытках вонзить мне нож в спину. (Деньги облегчали совесть этих людей, это было совершенно очевидно.) Что касается широко разрекламированного свидетельского показания Барилла, то можно сказать, что вся эта история несла на своем челе клеймо заговора и взяточничества в пользу Пири. Позже я узнал, что за это показание было выплачено 1500 долларов и прочие вознаграждения. Барилл оказался лжецом и выдал себя с головой. Я не думал, что общественность воспримет серьезно это закулисное, пропиристское мнение относительно моего восхождения на вершину Мак-Кинли. Я действительна почти не обратил на это внимания, однако с помощью острого оружия прессы врагам удалось исподтишка нанести мне ощутимый удар.
Итак, я был сбит с толку хаосом суждений, высказываемых как моими друзьями, так и противниками, и в течение трех месяцев боролся с ураганом событий, пережить которые смог бы не всякий смертный. Перед возвращением на родину я чувствовал себя уставшим — сказались перенесенные лишения, когда в течение года я боролся с голодной смертью. Теперь же меня закружил вихрь событий: ежедневно я читал лекции перед многотысячными аудиториями, мне приходилось встречаться с толпами благожелательно настроенных людей, посещать обеды и приемы, число которых за два месяца перевалило за двести; одновременно в моих ушах засвистел ветер гнусных обвинений, который налетал на меня со всех сторон. Я оказался в одиночестве, лишенный помощи мудрого советчика, который стал бы рядом со мной под огнем прессы, служившей моим противникам. Словно заряженные грязью ружья стреляли в меня отовсюду. На жернова мельницы подкупа текли неограниченные средства.
Мне недоставало ни денег, ни духа для участия в подобном сражении — и я отступил. Сразу же омерзительные вопли ликования раздались в стане моих врагов. Мой уход был с восторгом истолкован как признание в обмане. Моим отсутствием воспользовались — новые ложные обвинения были пущены в ход, чтобы очернить мое имя. Находясь вдали от родины, не имея возможности защищаться, я узнал, что Данкл и Луз [44] присягнули в том, что под моим руководством сфабриковали расчеты обсерваций. Несмотря на причиненную мне боль, я верил, что отчет, который я отослал в Копенгаген, каждой своей цифрой разоблачит ту фальшивку, которая была опубликована в «Нью-Йорк таймс». Однако вердикт, вынесенный Копенгагенским университетом (вердикт нейтральный), ни единым намеком не отрицавший, что я покорил Северный полюс, истолковали как отказ датчан признать мое достижение. Это также способствовало внедрению в сознание публики представления обо мне как о самом великом обманщике, когда-либо известном людям.
Note44
Лица, проводившие обработку астрономических наблюдений Ф. Кука, выполненных им в походе на Северный полюс, а затем обвинившие его в подтасовке результатов наблюдений.
Я целиком и полностью сознавал, что при сложившихся обстоятельствах только решение какой-либо беспристрастной организации, решение, основанное на приемлемых для меня доказательствах, может быть вынесено в мою пользу или оказаться нейтральным. Члены Копенгагенского университета, которые рассматривали мои документы, не были ни моими друзьями, ни лицами, заинтересованными с финансовой точки зрения в подобном дознании. Их решение было беспристрастным. Решение по делу мистера Пири, вынесенное в Вашингтоне, было нечестным, и годом позже, под давлением присяжных, два члена вашингтонского комитета были вынуждены признать, что данные Пири также не заключали в себе абсолютных доказательств.
К тому времени, когда я решил вернуться на родину, чтобы защищать свое дело, я попал в положение (я в этом уверен) беспрецедентной в истории, незаслуженной дискредитации. Ни один дурной эпитет не был плох, когда он ставился рядом с моим именем. Меня объявили бесстыдным мошенником, состряпавшим самую колоссальную ложь в истории человечества, при помощи которой ради материальной выгоды я пытался мистифицировать мир. Я сделался объектом дешевых шуток. Во враждебных газетах мое имя стало синонимом мелкого плута. Я был вынужден смотреть на самого себя как на мошенника, лжеца, пытавшегося украсть у другого человека славу, в собственных глазах я стал беспринципным негодяем, который для того, чтобы избежать разоблачения, скрылся в неизвестном направлении.
Проделанная мной научная работа, которую оценили ученые, перенесенные мной тяготы и лишения — все было забыто. Пресса ставила меня в один ряд со знаменитыми на весь мир чудаками, та самая пресса, которая потворствует проявлению самых низменных человеческих страстей и находит удовольствие в выставлении напоказ человеческого позора. Когда я окончательно понял, каким вопиющим безобразием все это было, — душа моя содрогнулась. Отчетливо увидев все это в перспективе, которую может прояснить только время, я понял, что сам, отступив по ошибке в сторону, способствовал своему падению. Только тогда я ощутил болезненные укусы позора, способного разбить куда более стойкое сердце.
Меня не слишком интересует та слава, которую мир приписывает человеку за такое достижение, как покорение Северного полюса, однако, когда результатом победы пользуются словно хлыстом, чтобы нанести неизгладимые шрамы, которые отметят судьбу человека, я вправе требовать прекращения безобразия. Я не домогался почестей у государства, не требовал ни орденов, ни денег. Я ступал по полярной пустыне, сжигаемый личным честолюбием, желая лишь преуспеть в деле, в котором проверке подверглись все физические возможности человека, а также его силы высшего порядка. Победа была честно завоевана мной. Все, что когда-либо значило для меня, — это достижение (оно неумолимо влекло меня, пока я не добился своего). Единственное удовлетворение, которое оно мне доставило, — это ощущение торжества сил человеческих, их победы над считавшимися до сих пор неодолимыми силами природы. Это наполняет меня ощущением гордости. Меня совершенно не тронули оглушительные овации, которыми я был встречен по возвращении к цивилизации. И все же мое сердце трепещет при воспоминании о рукопожатиях, которыми я обменивался с людьми сильными, великодушными. Я все еще способен испытывать волнение, когда мне протягивает руку мои соотечественник.
Что же касается славы земной и оваций, я был бы только рад разделить их, так же как и прочие материальные награды, с любым честным и мужественным соперником, существуй такой человек в прошлом или появись таковой в будущем. Я буду бороться с несправедливыми обвинениями, с клеветой, направленной против чистоты моей репутации, с бесчестьем, которым было испачкано мое имя, я буду бороться до тех пор, пока общественность не увидит объективную картину.
Я никого не мистифицировал своим якобы мифическим достижением. За все то, о чем я когда-либо заявлял, мной уплачено тяжким трудом, невероятными физическими усилиями, твердостью духа, выносливостью и терпением, такими жертвами в личной жизни, о которых знают только члены моей семьи.
По этой причине во второй половине 1910 г., после годичного отдыха, я, как и намеревался, вернулся на родину. Я предполагал, что к этому времени мои враги успеют высказать обо мне все, что только возможно, полемика уляжется и у меня появится возможность высказаться, то есть последнее слово останется за мной.
Ранее, в разгар полемики, когда я вернулся на родину после утомительного путешествия на Север, я оказался совершенно неподготовленным к неожиданному вихрю событий, и надо признать, что не справился с теми обвинениями, глупыми и преступными, которые были мне предъявлены. Что бы я ни сказал — каждое мое слово искажалось и извращалось жаждущей сенсации прессой, которая, подливая масла в огонь, извлекает из подобного выгоду. Иногда мне кажется, что ни одному человеку, родившемуся под Солнцем, еще не приходилось подвергаться такому изощренному, настойчивому преследованию, никого так не оболгали, превратно не истолковывали, не превращали в мишень для насмешек, ни о ком не распространяли такого количества небылиц, как обо мне. Когда я перечитываю ту ложь, малую и великую, которую в течение почти года печатали обо мне по всему свету, меня охватывает чувство безнадежности. Порой, когда я вспоминаю о том, как мне присвоили титул самого чудовищного в истории лжеца, мне хочется разразиться сардоническим смехом.