Моё печальное счастье
Шрифт:
Рядом с домом был небольшой, покрытый травой холмик, в центре которого располагался замечательный подвесной садовый диван под синим тентом и с подушками в тон ему. Это тоже походило на счастье. Месье и мадам Руленд отдыхали здесь вечером. Перед ними на хрупких железных подставках, напоминавших тюльпаны, стояли бокалы с виски. Радиоприемник с длинной антенной наигрывал джазовые мелодии. Вы не можете вообразить, до какой степени завораживающей была атмосфера этого сада, с прекрасным блестящим автомобилем, с этой музыкой, с отлично охлажденными — это было очевидно — напитками, этой чуть-чуть
Первое время я довольствовалась только тем, что замедляла шаги перед белой оградой усадьбы. Затем я была настолько покорена, что достаточно смело стала прохаживаться взад-вперед перед их домом. В округе их звали «америкашками».
Муж был среднего роста рыжеватым шатеном с покрытыми медными веснушками лбом и руками. Ему было около тридцати пяти лет и работал он в штаб-квартире НАТО в Роканкуре. Он носил коричневато-серые или темно-коричневые костюмы из легкой ткани, белые рубашки с открытым воротом и шляпу из черной соломки с широкой черно-белой клетчатой лентой. По вечерам у себя дома облачался в серые полотняные брюки и пестрые рубашки. Однажды, помню, на нем была рубашка с рисунком — пальмы в песчаных дюнах. На любом другом она показалась бы безвкусной, но Руленд носил ее со свойственным только ему шиком.
Его жена была как бы совсем иной породы. Она была моложе его, хотя казалась старше. Брюнетка с золотыми бликами в волосах, она постоянно носила кораллового цвета шорты и светло-зеленую блузку. Кожа у нее была медного оттенка и, не знаю почему, мне пришло в голову, что в жилах ее течет индейская кровь. Она без конца курила, а при ходьбе двигала плечами наподобие атлета, собирающегося с силами перед прыжком.
В конце концов, они заметили мои маневры. Будь на их месте французы, они, я уверена, сразу же забили бы тревогу. Они бы задались вопросом: чего я хочу и почему прогуливаюсь перед их домом начиная с шести вечера. Но Рулендов, казалось, это, скорее, забавляло. Они начали мне улыбаться, и однажды вечером Руленд, выпив несколько бокалов виски, крикнул мне «Хелло!» и рукой изобразил шагающего человечка. Мое сердце залило горячей волной.
Объяснить на словах, как пришла мне в голову эта мысль, невозможно. Разве легко представить себе, что такое мысль. Она похожа на солнечный зайчик, который слепит вас, а вы и не догадываетесь, откуда он взялся.
Однажды вечером, вернувшись в дом Артура, я поняла, что если где и есть солнце, то только у Рулендов.
Я говорила вам, что их жилище представлялось мне каким-то островом? Да, островом, подобным тем, что изображались на рекламах агентств морских путешествий — с цветами, беззаботной жизнью и прохладительными напитками под рукой. Жизнью на качелях.
В тот памятный вечер Артур здорово набрался. Он всегда напивается либо вином, либо ромом. От вина он веселеет, от рома становится агрессивным. На этот раз он ополовинил «Негриту», и по его глазам было видно, что он решил не щадить никого.
— Ты опять где-то таскалась! — сразу приступил он к делу…
Он стоял рядом с телевизором. Никогда я не видела ничего более унылого, чем этот ящик в полупустой комнате с тремя глупыми, стоящими перед ним в ряд, стульями. Передачи еще не начались, но Артур не замечал молочно-белого, странно мигающего экрана.
— Я пришла с завода, — ответила я, снимая обувь.
— И какой такой дорогой ты идешь с завода? Выбираешь самый длинный путь?
— Я выбираю путь, какой мне нравится!
Вот уже много лет, как Артур не дотрагивался до меня. Надо признать, что он не из тех, кто раздает подзатыльники. Но в этот вечер его повело. Мама, возвратившаяся от бакалейщика, услышала затрещину с порога кухни. Она прибежала и увидела на моей физиономии следы пятерни своего сожителя. Я была оглушена и плакала, не замечая собственных слез.
— Что она натворила?
Я еще не рассказывала вам о маме. Мне немного неловко это делать. Дело в том, что у мамы заячья губа. Вот это обстоятельство да еще я в придачу испортили ей жизнь. Думаю, именно из-за этой уродливой губы мой отец, тот итальянец с танцев, больше не появился после их огородных утех. Если бы в свое время губу перешили как надо, мамина жизнь сложилась бы иначе. Она без сомнения нашла бы кого-нибудь получше Артура, так как с остальным у нее все в порядке: невысокая, но отлично сложенная, с аппетитными формами, доставляющими мужчинам одно удовольствие.
Пощечина причинила боль не столько мне, сколько самому Артуру. С идиотским видом он стоял перед голым экраном телевизора, свесив вдоль тела руку со вздрагивающими пальцами.
— Она ответила мне так нагло, эта бесстыдница! — тем не менее произнес он, спасая свое достоинство.
Потом добавил:
— Она слишком много читает, от этого у нее и завихрения!
Мое чтение — любимый конек Артура. Он не может взять в толк, что издают не только «Юманите». Однажды, насосавшись рома, он изорвал две мои книги из муниципальной библиотеки, что повлекло неприятные последствия, так как именно эти два тома были целиком распроданы издателем. С тех пор я покупаю книги по случаю и, прочтя, продаю букинистам, когда езжу в Париж.
Мама вздохнула, а я, снова обувшись, вышла на улицу. Поистине в атмосфере нашего дома, как, впрочем, и всего нашего квартала, можно было задохнуться. Стоял серенький вечер. Ветер доносил запахи, не похожие на запахи человеческого жилья, — к зловонию капусты примешивались ароматы с химического завода. Кроме высоких заводских труб горизонт был усеян стройками в лесах.
Эти поднимавшиеся белые дома пугали меня. Я с опаской взирала на растущий как на дрожжах город, где поселятся пришлые люди, лишат Леопольдвиль того кусочка живой души, что еще сохранялась в нем, и он станет еще более неуютным.
Я пустилась бегом. Железнодорожный переезд был закрыт. Я толкнула дверку для пешеходов. У вокзала, находившегося в ста метрах, стоял готовый к отправке поезд. Сторожиха у шлагбаума крикнула мне что-то, и я увидела приближающийся скорый из Кана. Я проскочила у него под носом… Странное ощущение. Работники вокзалов правы, вывешивая объявления, предупреждающие, что за одним поездом можно не увидеть другого. Маньенша была плотной женщиной с пожелтевшей кожей, крякавшей каждый раз, когда она опускала или поднимала шлагбаум.