Могила галеонов
Шрифт:
— Перейдем в мою каюту, — произнес он наконец и сделал знак нескольким испанским командирам и Грэшему последовать за ним.
Человек десять вошли в просторную каюту герцога. Грэшем невольно вспомнил встречу в каюте Фрэнсиса Дрейка в Кадисе. В штабе герцога могло поместиться в три раза больше народа. Грэшем заметил в стене, выходившей на море, две пробоины от английских ядер. Одно из ядер раздробило крышку красивого резного деревянного сундука, стоявшего у стены.
— Милорд, — заговорил дон Родриго, — герцог Пармский посылает вам самые теплые приветствия. Он в восторге от мощи Испании, позволившей
— И что дальше? — тихо спросил герцог Сидония. — Что о нашем соединении?
— Герцог… герцог… — запинаясь продолжал дон Родриго, — герцог говорит, его войска будут готовы к отправлению через шесть дней. Испанские дворяне-командиры не ахнули, услышав ужасную новость. Их воспитание и вековые традиции не позволяли им публично выражать такие эмоции, как изумление и негодование. В каюте повисло внезапное молчание.
Шесть дней! Еще шесть дней сто двадцать восемь кораблей на опасном рейде, почти без пороха и ядер, вблизи враждебного флота.
— Милорд… — Дон Родриго заговорил с трудом, как тяжелобольной, но постепенно его голос окреп. — Милорд, когда я оставил Дюнкерк, никаких признаков войск герцога там не было. Герцога никто не видел ни в Дюнкерке, ни в Ньюпорте. Герцог передвигается между Антверпеном, Гентом и Брюгге, и в его перемещениях нет определенной логики. Суда, которые мне случалось видеть в обоих местах, малочисленны и ненадежны по своему состоянию. На них не погружено никаких припасов, нет даже парусов. Милорд, войска герцога не готовы! Суда, если они существуют, не готовы. Похоже на то, как если бы его светлость герцог Пармский только сегодня получил уведомление о нашем отплытии из Лиссабона.
— Сколько надо времени? — тихо спросил герцог Сидония.
Дон Родриго беспомощно огляделся. Он сам испытывал неловкость, сообщая то, что должен.
— Для высадки войск… Это только мое мнение, милорд, я могу ошибаться… По-моему, две недели. Может, даже больше. Я уже не говорю о том, что надо, чтобы встретиться с нами, проплыть по мелководью под носом у проклятых голландцев с их легкими суденышками.
— Благодарю вас, вы хорошо сделали свое дело. — Герцог улыбнулся дону Родриго, принимая от него пакет, где, как теперь было известно, содержались теплые приветствия герцога Пармского и пустые обещания собрать войско (которое уже должно было быть собрано). — Прошу вас всех меня оставить. А вы, Родриго, идите к моему эконому, пусть он отпустит вам моего лучшего вина, а вы угостите им моих боевых товарищей и друзей. Мы все соберемся снова через полчаса. Я должен пока остаться один и ознакомиться с письмом герцога Пармского.
Герцог задержал взгляд на Грэшеме, дав ему безмолвный приказ остаться. Испанские дворяне откланялись, как бы не замечая оставшихся англичанина и его слугу. Герцог сломал печать и стал читать письмо из Нидерландов. Потом он повернулся к англичанину:
— Я так долго ждал этих слов, и вот я их дождался. Слова — и все!
— От них… нет пользы? — спросил Грэшем.
— Мне нужна армия, армия вторжения, состоящая из обученных людей. Мне нужен порох, пули, ядра. А я получаю… слова.
Он встал, не без усилия, и подошел к окну каюты, выходившему на корму.
— Две недели… — продолжал он. — Наверное, если бы сумел дойти до Шельдта или даже до Дюнкерка, мог бы поставить мой флот пред этой армией и заставить их сесть на корабли… Но без лоцманов, даже без обещания дать лоцманов мой океанский флот не сможет совершить такое путешествие вдоль берегов. Я должен ожидать армию герцога здесь, на опасном рейде у берегов нейтральной страны. А ведь я знаю: его войско не прибудет, и хорошо, если моему флоту удастся спокойно пробыть здесь еще сутки. — Лицо герцога за несколько минут осунулось, глаза запали. — Ну, разве я не прав, мой мечтательный английский друг?
— Вы правы, — ответил Грэшем, на глазах которого снова выступили слезы. Он не смел моргнуть, чтобы они не появились на щеках. — Вы проиграли.
Сотни людей вокруг жили обычной жизнью и занимались повседневными делами, мешавшими им задумываться. Они молились и уповали в своей жизни на Господа, веря, что Он их услышит. Эти люди верили в мудрость герцога Медины Сидонии, и многие из них вспоминали поцелуи жен или любимых, ожидавших их возвращения. Они уповали на данную им Богом веру в бессмертие их души и надеялись на спасение души. Они не думали о том, что люди и события, на которые они были бессильны повлиять, обрекли многих из них насмерть.
— Вас выгонит из гавани либо шторм, либо англичане, — грустно промолвил Грэшем. — А ведь вы будете драться, милорд? — На сей раз Грэшем не старался скрыть слезы.
— Драться? — не без удивления переспросил герцог. — Ну конечно, я буду драться. Столетиями моя страна стояла между христианским миром и турецкой империей. Когда пал Рим, а затем и Константинополь, разве мы считались с трудностями? Разве мы рассчитывали численность противостоящих нам орд? Нет. Мы дрались. И победили. И спасли христианский мир.
— Но сейчас вы проиграете!
— Иногда, молодой человек, люди должны верить в чудеса. И бывает, люди должны уметь проигрывать сейчас, чтобы их дети выиграли позднее. А те, кто готов пожертвовать жизнью, становятся сильнее — ведь они освобождаются от страха. Страх смерти, а не она сама по себе причина нашей слабости.
— Но ваша репутация… — Грэшем презирал себя за подобные слова. Должно быть, какой-то злой дух подсказал ему их.
— Конечно, меня осудят. Моя семья, мои дети пострадают. Поэтому я сейчас стою перед выбором настоящих мужчин. Так уже не раз бывало в моей жизни. И, как это ни забавно, кажется, перед вами такой вопрос встает впервые.
Грэшем подивился способности герцога рассуждать так легко в дни, когда величайшая военная миссия его страны может закончиться провалом и он будет за это отвечать.
— Что это за вопрос? — произнес Грэшем.
— Конечно, наша репутация в свете много значит. Но я давно убедился: при всей ее важности она довольно условна, даже, если угодно, она фикция. Когда все рушится и погружается во тьму, то отнюдь не суждение света имеет для нас значение перед лицом гибели. Имеет значение оценка нашей совести. Сделал ли я все от меня зависящее, чтобы поступить достойно? Не замарал ли я себя трусостью, себялюбием, тщеславием, алчностью? Я люблю, когда люди считают мои действия достойными. Но в итоге жизни важнее всего становится моя собственная честная самооценка.