Могучая кучка
Шрифт:
Когда Глинка умер, Стасов проявил большую заботу об увековечении его памяти. Он активно содействовал тому, чтобы прах покойного был перевезен на родину. Он принял деятельное участие в организации концерта памяти Глинки, составил некролог, напечатанный в журнале «Русский вестник». «Глинка создал национальную русскую оперу, национальную инструментальную музыку, национальное русское скерцо (его «Камаринская» и проч.), русский национальный романс...» — писал Владимир Васильевич.
Много сделал Стасов позже для укрепления и распространения славы русского композитора-классика. Он создал первую монографию о композиторе, которая была напечатана в октябрьской, двух ноябрьских и декабрьской книжках журнала «Русский вестник» за 1857 год. Подробно
Тесные отношения между Балакиревым и Стасовым установились года через два после их знакомства у Глинки. Разница в возрасте (Стасов был на 12 лет старше Балакирева) не мешала им общаться «на равных». Да Балакирев был и не из тех, кто потерпел бы покровительственное отношение. Прямой, решительный, с определившимися взглядами, он, может быть, именно этими чертами и привлек Стасова, также всегда страстно и убежденно отстаивавшего свои позиции в искусстве.
Конечно, кругозор Стасова был значительно шире, да и образование он получил более солидное, но и необычайно одаренный Балакирев уже многого достиг, в своем искусстве он стоял на одной из высших ступеней. Каждый из них представлял интерес для другого, а в главном их идейные позиции сближались: оба были горячими поборниками русского искусства, оба считали, что самобытная русская музыка должна проложить свой путь и, опираясь на народное творчество и наследие великого Глинки, занять почетное место в мировой музыкальной культуре.
У Балакирева и Стасова случались разногласия, возникали даже конфликты, но долгое время их взаимоотношения определялись привязанностью, глубоким уважением и любовью друг к другу.
Эта взаимная привязанность крепла. Вот Стасов дарит Балакиреву ноты — увертюры Глинки «Ночь в Мадриде» и «Арагонская хота». На первой надпись — «Милию на память нашей молодости и знакомства у Глинки и с глинкинскими чудесами — мой экземпляр. В. С. 14 февр. 58». На второй тоже несколько строк: «Дорогому Милию мой экземпляр с просьбой не разлучаться с ним, а если можно — и со мною, в память Глинки, обоим нам столь дорогого. В. С. 14 февр. 58». Это начало дружбы.
Прошел год. Балакирев нездоров, посылает Стасову записку: «...я сижу дома и имею непреодолимое желание поговорить с Вами... Приходите...»
Еще полтора года спустя. Пишет Стасов: «Милий, нынче всякий раз, что меня что-нибудь поразит, затронет до самой глубины, я прежде всего подумаю об Вас... Как я Вам благодарен! Мне кажется, если бы не Вы теперь были у меня, у меня бы не было и нынешних редких минут настоящей жизни».
Балакирев через полгода: «Не шутя, всегда Ваш приход ко мне — это какая-то эпоха в моей квартире, в это время я всегда расхаживаю или в халате, или в красной рубашке и с каким-то нервическим биением в жилах все жду Вас».
Опять Стасов: «...сколько мы разные люди, но у нас есть что-то и общее... Это — неутолимая, неподкупная ничем на свете жажда правды и настоящего во всем человеческом».
К сожалению, в дружеский союз Балакирева и Стасова не вошел Александр Серов. Многолетние товарищи, Серов и Стасов на рубеже 60-х годов разошлись и стали чужими. Тому было много причин. Сыграли роль некоторые «несовпадения» в эстетических взглядах, различие в оценке опер Глинки (Серов боготворил «Жизнь за царя», Стасов — «Руслана и Людмилу»), противоположность мнений об оперной музыке Вагнера (Серов считал ее откровением, Стасов не признавал вообще). К этому добавились сложные взаимоотношения семей. Последовал разрыв.
Время показало, что расхождения между Серовым и Стасовым не касались принципиальных вопросов развития русской музыки. Но в ту пору казалось, что критики стоят на разных позициях.
Балакирев остался
Балакирев, Стасов, Кюи, Гуссаковский и Мусоргский составили тесный кружок. Они часто виделись — то у одного, то у другого. Балакирев нередко навещал Мусоргских. На Гребецкой улице его с радостью встречали не только Модест, но и Филарет и их мать — Юлия Ивановна. Часто заходил к Мусоргскому Кюи. И у себя он принимал друзей.
В конце 50-х годов Кюи переехал на Малую Итальянскую улицу. Необычное ее название связано с тем, что некогда на левом берегу Фонтанки был построен по итальянскому образцу дворец, названный Итальянским. Раскинувшийся за ним обширный сад и улица, проходившая вдоль сада, также получили название Итальянских. Итальянской стала называться и улица, выходившая ко дворцу на правом берегу Фонтанки. Первую из них позже наименовали Малой Итальянской (ныне улица Жуковского), вторую — Большой Итальянской (ныне улица Ракова). С Малой Итальянской Кюи было удобнее добираться до Инженерного замка, где, отлично окончив курс наук, он остался в качестве преподавателя Инженерного училища, а затем и Академии. Была и другая причина переезда: на той улице жила Мальвина Рафаиловна Бамберг — невеста Цезаря Антоновича, певица-любительница, ученица Даргомыжского.
Встречались молодые музыканты и в огромной квартире Стасовых — они поселились теперь на Моховой улице в доме Мелихова (ныне № 26), близ дома, где жил А. С. Даргомыжский. В то время семья Стасовых состояла из четырех братьев (один из них был женат и имел трех дочерей), сестры, взявшей на воспитание племянницу, и тетки. «Мелиховское заведение» — так в шутку именовали квартиру Стасовых знакомые. По воскресеньям здесь собирались многочисленные гости — люди разнообразных интересов и специальностей, друзья обширной семьи. Все сходились в большом зале, где стоял рояль и где часто музицировали. Душой общества всегда был Владимир Васильевич.
В определенные дни устраивал приемы в своем скромном жилище на Екатерининском канале и Балакирев. Приветливые хозяева квартиры супруги Софья Ивановна и Карл Христианович Эдиет радушно встречали друзей своего квартиранта.
Многое объединяло талантливых музыкантов, прежде всего — любовь к своему искусству и жажда действий.
«Я решительно хочу начать карьеру полезного человека»,— писал Стасов Балакиреву 22 мая 1858 года. В тот же день в ответной записке Балакирев высказал другу свое мнение: «Не могу не сказать Вам, что карьера, выбранная Вами, едва ли не самая благороднейшая и священнейшая из всех». «Лучше серьезного и дельного занятия по вкусу для меня ничего нет»,— вновь подчеркивал Стасов спустя некоторое время.
Такой взгляд на свое место в жизни был свойствен далеко не каждому представителю дворянского общества, идеалом которого еще совсем недавно было приятное времяпрепровождение, всевозможные светские развлечения, радушные приемы «званых и незваных».
Но времена переменились. В жизнь вошли люди, не зараженные сословными предрассудками или же стремившиеся освободиться от них.
Стасов и Балакирев были убеждены, что смысл жизни — в деятельности на пользу общества. В одном из писем Стасов так высказал свое кредо: «Я... убедился, что другого нет счастья, как делать то, к чему всякий из нас способен, все равно, будет ли это большое дело или самое крошечное. Мы все рождены только на то, чтобы рожать из себя новые создания, новые мысли, новую жизнь... Я твердо убежден, что от самого маленького человечка и до самого большого, от какого-нибудь мостовщика и трубочиста и до наших великих богов — Байрона, Шекспира или Бетховена — все только счастливы, спокойны и довольны, когда могут сказать себе: «Я сделал то, что мог». Все остальное в жизни ничего».