Могусюмка и Гурьяныч
Шрифт:
— С такими задатками народ может поистине стать великим, — говорил Иван Кузьмич жене своей, тоже учительнице, Евгении Дмитриевне, маленькой, худенькой, белокурой женщине лет двадцати пяти, дочери разночинца, разделявшей все взгляды мужа. — Дети способные, а отцы в большинстве случаев люди, в которых многое хорошее подавлено в зачатке нечеловечески тяжелым трудом.
Никогда прежде не думал Пастухов, что рабочий народ может так сжиться с заводом и — что всего удивительнее — с железом. Тут даже у детей были навыки по части ковки и плавления. Люди здесь поистине
В семьях, где росли дети, каждый взрослый умел выковать железную вещь. С ранних лет тут привыкли к железу, к горячему чугуну.
Под вечер Иван Кузьмич вышел на какую-то поляну, заваленную дровами.
«Да это Варварин курень!» — обрадовался он.
Пастухов обошел поленницы. Какие-то кони бродили между пеньков. Полузамерзший мох мягко проваливался под их ногами, и в след просачивалась вода. Завиделась крыша землянки. Она как ярко-зеленый бугор. Видно, недавно обложена свежим дерном, и трава сохранилась, не выгорела и не замокла, не сгнила. На бугре торчала железная труба, и густо валил дым. Трезор кинулся вперед. Знакомая куренная собака выбежала ему навстречу с радостным лаем.
Пастухов отворил дверь в землянку и несколько удивился, видя, что там полно народу.
— Заходи, заходи, Иван Кузьмич, — признал его дедушка Филат, — милости просим!
— Милости просим, господин честной, — всполошилась и Варвара.
Все поднялись при виде гостя.
«Что за люди?» — подумал Пастухов. Он разглядел Чеканникова, Загребина и Волкова. Видимо, попал на какое-то сборище.
— С охоты? — здороваясь с рабочими, спросил учитель.
— С охоты! — с чуть заметным оттенком насмешки отозвался Загребин, рослый, носатый мужик лет сорока, с голубыми глазами. Это человек порывистый и неровный, на сходках кричит во весь голос, ругается последними словами.
Чеканников — бородатый, широколицый, с карими ястребиными глазами. Он сложил руки на столе, как бы приготовившись не ужинать, а что-то обсуждать. Пальцы у него вдвое толще, чем у Пастухова, приплюснутые, словно разбитые, красные, с черными ногтями, на ладонях двойные ряды желтых мозолей.
Волков невысок ростом, усатый, с веселым, острым взором умного и пытливого человека. Волосы стрижены коротко, по-городскому.
Загребин стал рассказывать, как он нагрубил управляющему, и громко смеялся — так, что слезы выступили на глазах.
«А вот этого мужика я и не знаю. Кажется, человек новый», — умывшись и подсаживаясь к столу, подумал Пастухов про Гурьяна, который видом своим отличен был от всех сидевших в землянке.
Ивану Кузьмичу — под тридцать. Он высок, волосы его расчесаны сбоку на пробор, лицо крупное, бритое, со светлыми бровями, руки худые, длинные. Он отдал Варваре жарить одного из глухарей.
На
— Глухарь — царь всем птицам, — молвил Волков, подмигнув своим товарищам.
Пастухов уже смекнул, что мужик хитрит.
— Вон, видишь, барин глухарей принес, — сказал Гурьян, ласково обращаясь к маленькой белобрысой девчонке, и что-то еще добавил ей потихоньку.
Учителю такое внимание к ребенку понравилось, и бородатый мужик расположил его к себе. Пастухов знал, что в простых семьях, да еще при посторонних, внимания детям почти никогда не выказывают.
— По стаканчику, — молвил дедушка Филат.
— С горя-то, — добавил Гурьян многозначительно, и Пастухову показалось, что этот человек хочет вызвать его на какой-то разговор.
— Какое же горе? — спросил учитель.
— Конечно! Едим, пьем, мясо есть, глухаря жарим, — подхватил дедушка Филат. — Что же горевать!
— Охота нынче плохая! — мелко покачивая головой вправо-влево и как бы нацеливаясь злым взором на гостя, сказал Загребин.
Гурьян поднял одну бровь и весело взглянул на барина. Ему хотелось поговорить по душам с образованным человеком, узнать, чего они, ученые, хотят, к чему они, грамотеи, клонят. Он уже догадался, что это заводской учитель. Слыхал про него не раз.
— Кричную пропиваем, барин! — заметил Гурьян.
— Ломают кричную-то, — меняясь, подхватил Загребин с оттенком жалобы. Теперь в его голосе слышались плаксивость.
Пастухов готов был к ответу.
— Ну и что же, что ломают! Правильно делают! Работать нашими вододействуемыми колесами это все равно, что лаптем щи хлебать.
Это был вызов, и сразу по всем, кто сидел в землянке, словно пробежал электрический ток.
— Иного выхода нет. Надо ставить машины и машинами работать. Катать железо.
— Купцам на пятистенные-то дома, — заметил Чеканников и, хитро прищурившись, приоткрыл рот, как бы в лесу слушая эхо.
— Нет, не обязательно купцам, можно катать не только кровлю. Да, кстати, и кровля нужна — пожаров будет меньше... Но ведь есть машины, которые могут катать хорошую, сортовую сталь. Тот же кричный молот на других заводах превосходно приводится в действие машинами. Есть заводы, где это уже давно, еще при крепостном так делалось. Машина не враг, а друг человека и должна помочь ему.
Гурьяныч слушал, насупившись.
— Пусть-ка попробуют выковать так... Сталь-то молотовая...
— Знаю, прекрасная молотовая сталь! Но у нас часто бывает так: хозяин привозит машины, и ручной труд становится ненужным. Рабочие волнуются. Так не только у нас в России, но и в других странах. Бывают бунты против введения машин. А ведь если подумать, разве машина виновата? Да взять ту же кричную. Нет слов, мастера на нашем заводе хороши. Я видал, что они выделывают. Говорят, не так давно были мастера еще лучше, — добавил он, чтобы не подумали, что он льстит им, кричным мастерам. — Какой-то был, я забыл его фамилию. Меня еще не было на заводе, но все его поминают.