Могусюмка и Гурьяныч
Шрифт:
Утром Гурьян пошел по улице, желая глянуть на завод. Выйдя к плотине, услыхал он громкие возгласы. В стороне заиграла гармонь, запели хором, с выкриками. Сестра сказала вчера, что на окраине Верхнего поселка свадьба, у Фортуниных; они женили сына своего на девушке с соседнего Авзянского завода.
С пригорка к пруду шла с песнями толпа ряженых. Впереди какие-то толстозадые, коротконогие парни с наведенными сажей усами, с приплясом, бойко орудуя метлами и лопатами, расчищали дорогу, скидывая с нее камни, щепки. На подносах несли стаканы, в жбанах и бутылках — водку, мед, брагу.
По
Последний раз иду,—
горланили они девичьими голосами. Им басом отвечали девки огромного роста, носастые, в платках, в мужских штанах и в сарафанах, с грязными небрежно надетыми лентами, с лицами, полузакрытыми цветным тряпьем.
На тебя, моя хорошая,
Последний раз гляжу.
И снова общим хором запели:
Эх, по- тебе, широка улица,
Последний раз иду!..
А среди толпы с пустыми ведрами на коромысле шла плечистая, в расшитой белоснежной рубашке, в сарафане и простых сапогах белокурая молодая. Брови у нее темные, густые, соболиные.
Гурьян приостановился. Молодая была уже близко. Казалось, вихрь налетел, вокруг загорланили громче, заплясали, в воздухе замелькали метлы и лопаты.
Невеста шла гордая, спокойная, ни на что и ни на кого не смотрела, погруженная во что-то свое. Все делалось к ее спокойствию и удобству: камень, кочка исчезали перед ней, ее берегла вся эта толпа.
У пруда сбилась другая толпа. Не давали подошедшим воды. Сначала началась было драка, потом на железных подносах ряженые вынесли желтый медок в стаканах и мутную сивуху, и за это невестиных спутников пустили к воде. Молодой набрали два полных ведра и повесили на коромысло. Она, все такая же гордая, спокойная, с недрогнувшими плечами, пошла обратно.
На тебя, моя хорошая,—
снова загорланили вокруг.
«А ну, взглянет она на меня или нет», — мелькнула озорная мысль у Гурьяна. Он стал пристально смотреть на молодую. Та поравнялась с ним, почувствовала взгляд, это заметно стало по ее чуть дрогнувшему и насторожившемуся лицу, но не взглянула на Гурьяна, так же холодно прошла мимо. «Гордая! Молодчина будет баба!» — подумал Гурьян, хотя в душе немного раздосадовал, что такая красота проплыла мимо, не удостоив взором.
А вокруг шел дым коромыслом. Отплясывали вприсядку. И опять повторяли:
Эх, по тебе, широка улица!..
Вдруг басистые девки подхватили сильными руками Гурьяна под бока и потащили его.
— Ба-а... Да, никак... — не узнавал он размалеванные рожи.
— Ты, что ль, Гурьян?
— Я...
— Все свои. Не бойсь!
Его привели на свадьбу. Во дворе долговязый парень в розовой рубашке поднес медок и водку
Когда стемнело, Гурьян решил убраться восвояси. На прощанье он сказал старому приятелю своему, Ваньке Волкову, что будет в лесу, неподалеку, и при случае может пригодиться. Обещал дать знать о себе и пригласил в лес, если будет нужда «посоветоваться».
Жаль было расставаться с заводом, с кругом людей своих: толковалось с ними так просто и привольно. Жизнь тут родная, от нее отвык, но теперь, снова повидавши, потянулся к ней всей душой. Тут много забот, строгости новые.
Захотелось Гурьяну поселиться под заводом, где-нибудь в лесах и не таскаться больше по степи.
На обратном пути Гурьян, как обещал, заехал к Бикбаю, но Могусюмки там не оказалось. Гурьян узнал, что за ним приезжал Хурмат.
Гурьян забеспокоился и подался в степь на Шакирьянову заимку, но и там башлыка не было.
«Почему он не подождал? — встревожился Гурьян. — Ладное ли затеял дело?»
Заимка Шакирьяна стоит в степи, нет у нее ни заборов, ни амбаров, а чернеют две юрты из гнилых бревен, да вокруг кое-где раскидано несколько кибиток.
Дождь шел, вся степь в воде, всюду лужи, как блюдца, блестят в траве. На возвышенностях бродит скот, кони. Шакирьяна дома нет.
Еще подъезжая к заимке, заметил Гурьян, что не видно Могусюмкиных лошадей.
Вскоре откуда-то явились Шакирьян и Бегим. Бегим уселся на нарах, курил трубку, не глядя на Гурьяна.
— Где Могусюмка? — спросил его мужик.
— Нету, — спокойно ответил Бегим.
Башкиры молчали.
Гурьян и прежде замечал, что Бегим как-то не прост, временами норовит обидеть. Приходило в голову Гурьяну, что Бегим ненавидит его, только при Могусюмке стесняется себя выказать. На этот раз неприветливость старика сильно его раздосадовала. Не время было этак выламываться.
На другой день Гурьян опять спросил про Могусюмку, но толку не добился.
— Что ты дуришь, отвечай! Куда же он уехал?
— Не знаю, — безразлично ответил Бегим.
— Как, бабай, не знаешь...
— Не знаю.
— Давно нет?
— Давно. Как ты ушел, и он ушел, — пояснил Шакирьян.
— Могусюмка от тебя отказался, — сказал Бегим.
Шакирьян усмехнулся.
— Меняй веру, — сказал Бегим.
«Э-э, нет, тут дело нечисто!» — подумал Гурьян. Он догадывался, что могло случиться.
— Меняй веру, меняй веру, — как бы смягчившись, твердил старик, — а то худо будет!..
Гурьян не стал отвечать, пошел к табуну, догнал коня, изловил его, оседлал, поехал в степь, нашел других своих лошадей, завьючил их у кибитки и уехал от Бегима.
Он твердо верил, что не мог Могусюмка позабыть дружбу, отказаться от всего ради «святого» и его подговоров. Тут что-то было не так... Бегим, конечно, хитрил.
Гурьян пошел не на завод, как ему хотелось, а, желая прежде дождаться Могусюмку, поселился у знакомого казака на постоялом дворе. Хозяин двора понимал по-башкирски и знал все, что делается в округе.